Юрий Герман - Один год
- Завелся у меня там хороший товарищ, - говорил Окошкин, размешивая чай, - очень мы с ним сдружились, Иван Михайлович, прямо вот до чего. Пошел на одном хуторе дровишек взять, а в дровянике, видно, мина. Как рвануло, так от моего Толченова все, что осталось, один человек на плащ-палатке принес...
Зазвонил телефон, Катерина Васильевна торопясь сказала:
- Тут к тебе военный приходил, записку принес от Жмакина из госпиталя. Я прочитала, - просит проведать.
- Сильно раненный? - спросил Лапшин.
- Да не похоже, записка веселая. А госпиталь антроповский, в котором Александр Петрович работает, на Петроградской.
- Привет супруге, - сказал Вася. - От Окошкина привет передайте.
- Тут тебе Василий Никандрович Окошкин привет передает, - в трубке произнес Лапшин. - Ага, приехал. Нет, здоровый на сегодняшний день. Да нет, на несколько часов. Понятно...
Он помолчал, слушая.
- В пять, - негромко говорила Катя. - Я же тебя несколько дней не видела. Мы вместе пообедаем, потом я поеду на спектакль, а ты куда хочешь. Нет, вместе, - на всякий случай повысила она голос, - и это свое "оставь в духовке" ты забудь. Я на тебе не затем женилась, чтобы видеть реже, чем когда мы жили порознь.
Она что-то жевала. Лапшину очень хотелось спросить, что именно она жует, но он стеснялся слушающих глаз Васьки. "Наверное, какую-нибудь капустную кочерыжку", - подумал Иван Михайлович и, аккуратно положив трубку, еще немного поговорил с Окошкиным, которому вышло время уезжать.
- Давид Львович там у вас не был, в вашей части? - спросил Лапшин. - Не виделись? Он мне сулил тебя отыскать.
Василий, натягивая на ватник шинель, ответил в том смысле, что он-де человек маленький и ничем себя не проявивший, а Ханин пишет все больше про выдающихся товарищей, совершивших подвиги.
- Ну не ври, не ври, - прервал Лапшин. - Давид журналист солдатский, я его всегда с интересом читаю. И не врун, не писал он, как ворона на мине подорвалась.
Сразу потолстев от ватника и шинели, Окошкин крепко затянул ремень, поправил ушанку и еще закурил своего табачку на дорогу. Вид у него был исправный, но изрядно усталый.
- Тихо стало у нас, - сказал он задумчиво, - знакомого народу почти никого. А жулики по-прежнему шуруют?
- Шуруют, Вася.
- И богатые дела есть?
- Особо богатых нет.
- Ну что ж... пожелаю вам...
Они обнялись, поцеловались, и Василий отбыл на Финляндский вокзал. В суд Лапшину надо было к двум часам, времени еще оставалось, как любил выражаться Окошкин, "вагон и маленькая тележка". Вполне можно было поспеть в госпиталь.
Лапшин уже одевался, когда позвонила антроповская Лизавета.
- Ни один телефон нигде не отвечает, - сказала она. - Александра Петровича ни утром, ни вечером, ни даже ночью дома нет. Простите, что вас потревожила, Иван Михайлович, где моего Айболита можно отыскать, как вы думаете?
Иван Михайлович помолчал и вздохнул.
- Вы слушаете?
- Слушаю.
- Не знаете, где его искать?
- Поскольку сейчас война, а он - хирург, предполагаю, в бывшей его клинике, а нынче в госпитале.
- Туда дозвониться невозможно, - с раздражением в голосе сказала Лизавета. - То занято, то никто не отвечает, то он на операции.
- Так ведь война же, - сдерживаясь, чтобы не выругаться, произнес Лапшин. - Война! Занят человек, работает.
И, неожиданно для самого себя, предложил:
- Я сейчас туда еду, если хотите его увидеть, поедем со мной.
- Дело не в том, хочу я его видеть или не хочу, - суховато ответила Лизавета. - Дело в том, что мой дядя, профессор Багулин, - не слышали такого? Он известный терапевт, профессор и так далее, вдруг закапризничал и не желает ложиться на операцию без Айболита. Он говорит про себя, что сам профессор и нуждается не в профессоре, а в докторе, во враче. Он вообще чудак...
- Ладно, - сказал Лапшин, - спускайтесь, я за вами через десять минут заеду.
Не дожидаясь ответа, он повесил трубку, забежал в столовую, завернул передачу для Жмакина и, подивившись, что все в жизни повторяется, спустился к машине. Кадников в полушубке и в ушанке дремал за рулем, Иван Михайлович тронул его за плечо и велел ехать на улицу Герцена.
Лизавета в шубке и в берете ждала у своего подъезда, сердито мерзла, поколачивая ботиками по тротуару.
- Не люблю я все эти поликлиники, - неприязненно сказала она, садясь. Терпеть не могу. Стонут, охают, вне очереди лезут под предлогом острой боли...
- Да, не цирк! - ответил Лапшин.
- Не понимаю, при чем тут цирк?
- Вот именно, что ни при чем!
Лизавета отвернулась, Лапшин закурил. "Эмка" медленно ползла в колонне военных, камуфлированных для зимы машин. Дымились две походные кухни, и странно было видеть их на людной ленинградской улице. Кадников сказал:
- Хороший кашевар обязательно наперед думает. Вот - супешник заложил тут, а где-нибудь в Кирка-Кювенапа и пообедают товарищи бойцы.
Резко вывернув руль, он обогнал колонну, развернулся и въехал в госпитальные ворота, где разгружались санитарные, с красными крестами, машины. Лапшин и Лизавета получили халаты, и сестра привела их в очень светлый, прохладный коридор, где на скамейке сидели два человека тоже в халатах, по всей вероятности, муж и жена. Он - седой, в очках, осторожно курил в рукав, она тихо плакала, отвернувшись к стене. Ему было лет за шестьдесят, ей около того.
- Ради бога, перестань, Нюточка, - ласковым шепотом сказал мужчина, - у тебя уже нет никаких сил. Поберегись, мало ли что нас еще ждет.
- Что ты этим хочешь сказать? - испуганно и быстро спросила она.
Теперь Лапшин увидел ее лицо: такие прекрасные лица бывают у старых докторов, у учительниц; в огромных, блеклых глазах дрожали слезы, крупные, странно молодые губы тоже вздрагивали, лицо выражало непонимание и страдание.
- Ничего, ничего, - шепотом опять заговорил мужчина, - ничего, Нюточка, все будет хорошо, все обойдется. Он прекрасный доктор, уверяю тебя, лучший в этой области, я узнавал...
- Ничего ты не узнавал, - беспомощно сказала женщина.
Лизавета наклонилась к Лапшину и тихо спросила:
- Чего мы тут ждем?
- Антропов кончает операцию, сейчас он выйдет сюда.
Седой мужчина, услышав фамилию Антропова, подошел к Лапшину и спросил, знает ли он Александра Петровича. И быстро, скороговоркой представился:
- Профессор Струмилин. Он, видите ли, у нас сына оперирует. Нашего мальчика ранили очень тяжело, и нам сказали, что если не Александр Петрович...
- Александр Петрович великолепный хирург, - спокойно перебил Лапшин. Не знаю, как кто, но если бы с моими близкими несчастье, то ни к кому бы не обратился, кроме как к нему.
- Слышишь? Слышишь, Нюточка? - с каким-то даже восторгом обратился Струмилин к своей жене. - Слышишь, что товарищ говорит? Пожалуйста, скажите Анне Сергеевне, пожалуйста, - быстро и громко просил он Лапшина, пожалуйста, очень вас прошу...
Лапшин повторил все слово в слово, а потом еще добавил насчет некоторых профессоров и прочих знаменитостей, которые иногда по сравнению с врачом вроде Антропова... Тут он вспомнил, что Струмилин сам профессор, немного смутился и как бы забуксовал, но Струмилину было не до того, и все сошло гладко, хотя Анна Сергеевна плакать и не перестала.
Опять в коридоре стало тихо.
Лизавета вздрагивала, ей было холодно. Из-за высоких белых дверей не доносилось ни звука, точно там все умерли. Теперь жена Струмилина, не отрываясь и не плача, смотрела на эти двери.
Мимо провезли две каталки, на одной веселый раненый болтал:
- Сестричка, а где у вас курят? В палате можно? Я без чего хочешь могу, а без никотину отказываюсь...
С другой каталки неслись тихие стоны, и Лизавета поежилась.
- Однако! - взглянув на часы, произнес Струмилин. - Ровно три часа прошло.
И едва он захлопнул крышку своих тяжелых золотых часов, как дверь, обе створки ее распахнулись и на пороге, еще в маске, показался Александр Петрович Антропов. Лицо его было не розовее, а, пожалуй, лишь желтее шапочки, маски и халата, и по этому желтому лицу, со лба, по переносице, из глазниц, стекали капли пота, того пота, который свидетельствует, что сейчас, только что были отданы самые последние человеческие, или даже уже не человеческие, а совсем неизвестно какие, наираспоследние, во всяком случае, силы. Но так как не в Антропове было сейчас дело, и не его самочувствие интересовало супругов Струмилиных, то по страшному его виду они лишь предположили, что сын их погиб, и он понял это и сам еще настолько себя ухитрился собрать, что почти беззаботным жестом, развязывая маску, произнес:
- Тот редкий случай, когда врач может сказать, что все в порядке. Редчайший, знаете ли. Ловкость рук, или подвезло, или организм у вашего сыночка стальной, как бы то ни было, но поздравляю вас, родители, с новорожденным...
Несмотря на нечеловеческую усталость, Антропов был в возбужденном состоянии и хотел еще даже сказать что-то шутливое и бодрое, как вдруг Анна Сергеевна быстро и мягко опустилась перед ним на колени, схватила его большую руку своими длинными, узкими ладонями и, рыдая, стала покрывать ее мелкими, быстрыми, короткими поцелуями...
