Юрий Герман - Один год
- А почему, между прочим, тебе так уж понадобилось в загс идти?
- А потому, между прочим, что у меня сын народился и я желаю, чтобы фамилия у него была моя - Жмакин. И назвать человека пора, что ж он, как все равно лошадь, называется - "мальчик".
- Человеческое-то имя придумали?
- Придумали, - сердито отозвался Алексей.
- Какое имя?
- Обыкновенное.
Он быстро взглянул на Лапшина и опустил глаза. Иван Михайлович больше не стал спрашивать - догадался.
- Подруги женкины против, - совсем рассердился Жмакин, - они нахально утверждают, что такое имя не современное и не звучит. А мы с женой все равно по-своему решили.
- Ну, решили так решили, - спокойно согласился Лапшин.
Вышли на площадь. Иван Михайлович сел за руль, Алексей рядом.
- Вы, конечно, меня извините, что я в одну дуду все дужу, - заговорил опять Жмакин, - но каждому охота свой семейный очаг заиметь. В отношении паспорта - эта волынка кончится, или мне, как крестьянскому ходоку, лично к товарищу Калинину с посошком отправиться нужно?
- Ты только меня не пугай! - попросил Лапшин. - Ладно?
- Так бюрократизм же!
- Тебя на автобазу?
- Ага. Мне там одному товарищу благодарность надо объявить, товарищу Демьянову, который из органов милиции уволен, а меня выручил нынче...
- Объявим! - покосившись на Жмакина, сказал Иван Михайлович.
Алексей вздохнул.
Ярко-голубыми, упрямыми глазами Лапшин глядел перед собой на мчащийся асфальт. Легко брякнули доски - машина проскочила разводную часть моста и понеслась мимо Ростральных колонн, мимо Биржи, по переулочкам Васильевского. Все прозрачнее, все погожее становилось утро. И все спокойнее и спокойнее делалось на душе у Жмакина.
Паспорт
- Ну что? - спросил он.
- Ничего, - ответила она, покачивая его руку. - Кушать хочешь?
Ей всегда казалось, что он голоден или что ему надобно постирать, заштопать...
Вошли в дом. Тут было тепло, уже, наверное, топили печи, пахло свежевымытыми полами, чистой, отутюженной скатертью. На столе в кувшине стоял коричневый хлебный квас. Жмакин напился, утер рот ладонью и сел как гость, но молчать долго не смог.
- Вот, - сказал он, - берете в руки и имеете вещь. Нормальный паспорт.
Клавдия полистала паспорт и вернула его Алексею.
- Так-то, Клаша, - произнес Жмакин. - Кончились наши кошмарные мучения. Теперь мы в порядочке. И ты не напрасно на меня надеялась...
- Не напрасно...
- А Иван как? - спросил Жмакин.
- Ничего. Покушал, сейчас спит.
- Поглядеть разрешается?
- Чего ж не поглядеть. Ты - папаша, кому и глядеть, как не тебе.
- Я не папаша, я - отец! - сказал Жмакин. - Папаша - это в годах. Это вот у тебя - папаша, а я еще для папаши молодой парнишечка.
- Вот я тебе дам - молодой! - сказала Клавдия. - Какой нашелся! Может, теперь девушку себе заведешь, раз с паспортом?
- Заведу! - привлекая Клавдию к себе, ответил он. - По обычаю отсталых народов заимею гарем. Буду из фонтана кагор пить и кушать конфеты...
Они стояли над колясочкой, в которой спал Иван. Лицо Алексея стало серьезным, он поморгал, потом произнес раздельно:
- Жмакин Иван Алексеевич.
И спросил:
- А?
Вернувшись в столовую, он попил квасу и спросил:
- А папаша где?
- На работе.
- Это правильно, - сказал Жмакин, - сейчас время рабочее. Ты, конечно, по закону еще в декрете, я - выходной. Но вообще - порядок.
О, как приятно было сидеть в этой полутемной комнате и беседовать неторопливым, тихим голосом! О, как приятно быть равноправным и не кривляться, не фиглярничать!
Он вынул папиросу, постучал мундштуком по коробке, закурил и пустил дым к потолку. В общем, он немного еще кривлялся, но очень немного.
- Так вот, Клавденька, - сказал он, - паспорт ты сама видела. Права я имею и работу имею. И шофером работаю и грузчиком. Доверяют мне любые мясопродукты. Имеются, конечно, люди, которые позволяют этим мясом пользоваться себе и семье на приварок. И даже разным бабушкам и тетушкам. Но я на это не пойду. Я слишком много пережил различных кошмаров, чтобы на это решиться. И по принципиальным соображениям не пойду. Теперь твое решительное слово: когда пойдем оформляться? Нам сразу надо - и регистрация брака, и регистрация ребенка.
- Неудобно как-то? - всматриваясь в Жмакина, сказала Клавдия.
- Мещанство! - сказал он. - Я желаю все сразу оформить. Обе регистрации и свою прописку у тебя. Для других это, может, и ничего не значит, а я хочу, чтобы все законно и честь по чести. И вообще у меня делов невпроворот - еще билет военный получать...
Клавдия пальцами потрогала его лицо.
- Какой-то ты, Леша, поцарапанный, - сказала она. - Разодранный какой-то...
- А это я на кошку упал! - быстро соврал Жмакин. - Поскользнулся, понимаешь, в часовне, а она испугалась и когтями мне в лицо...
- И бульба у тебя на голове, - ощупывая его затылок, сказала Клавдия. Как вздулось...
- От кошки же, - блудливо отворачивая взгляд, объяснил Алексей. Отпрыгнул и затылком в притолоку...
Грустно усмехнувшись, Клавдия сказала:
- Все равно потом все подробно и по правде расскажешь. Я же знаю.
Они немного помолчали.
- В какой же день оформляться пойдем? - делов им тоном осведомился он.
Клавдия немножко приоткрыла рот и вложила свою руку в его ладонь.
- В пятницу подойдет?
Она кивнула.
- И твоя фамилия будет Жмакина, - сказал он. - Эта фамилия теперь ничего, в порядочке. Что было - то сплыло! Я, наверное, еще даже прославлюсь.
- Ах ты, Жмакин, - сказала она. - Ах ты, Жмакин, Жмакин. Хвастун ты у меня.
- А может, и не хвастун? А может, ты еще никаких подробностей про меня не знаешь? Может...
Нет, еще рано было рассказывать!
- Ладно, - сказала она, усмехаясь.
Вошел Женька с моделью планера в руке. Жмакин поговорил с ним. Потом Клавдия проводила его на станцию.
Вечерело.
Жмакин влез в вагон, помахал Клавдии рукою и сел на ступеньку. Поезд шел медленно, паровоз тяжело ухал впереди состава. В вагоне пели ту же песню, что Жмакин слышал в Управлении:
Ты лети, лети, лети, лети,
Ах, телеграмма,
Ах, телеграмма,
Через реки, горы, долы, океаны,
Ах, океаны,
Да и моря...
Песня была беспокойная, грустная, щемящая. Перед Жмакиным, подернутые легкой вечерней дымкой на холоде, курились болота.
Ты скажи ему, скажи ему, что снова,
Скажи, что снова,
Скажи, что снова
Я любить его, любить его готова,
Любить готова, да навсегда.
Ты скажи ему, скажи ему...
Загудел паровоз. Мимо неслись белые столбики, болотца, далекий острый парус...
Скажи, что снова...
Жмакин прищурился, глядя вдаль. О чем он думал? О правах, о шоферстве, о том, как он на особой машине в Заполярье пройдет ту тайгу, в которой его когда-то чуть не задрали волки... Или Лапшин... Или Пилипчук...
Ты лети, лети, лети,
Ах, телеграмма, ах...
Что Лапшин?
Он представлял себе глаза Лапшина, ярко-голубые, любопытные и упрямые, представил себе Окошкина, Криничного, Бочкова, этого очкастого Ханина, который дал ему двести рублей.
Опять загудел паровоз.
- Упадете, - сказал Жмакину сверху из тамбура чей-то опасливый бас.
- Ни в коем случае, - сказал Жмакин.
ЕЩЕ РАЗ С УТРА ДО ВЕЧЕРА
Я на тебе не затем женилась!
- Почему ты, Василий Никандрович, собственно, усы запустил? пристально вглядываясь в Окошкина, спросил Лапшин. - И небогатые они у тебя выросли...
Вася сидел в ватнике, беспокойный, с тонкой шеей, ел биточки, которые принесли сюда из столовой.
- Усы? А по чести говоря, для солидности. Это я никому не говорю, только вам. Все-таки взвод, а чего-то во мне не хватает. На храбрость не могу пожаловаться...
- Отважный?
- Смеетесь всё. Не отважный, но и не трус. Как положено согласно присяге. Даже к правительственной награде представлен...
- Но еще не оформлено?
Окошкин обиженно помолчал. Шинель его висела возле окна на спинке кресла. Поднявшись, он достал из кармана кисет, бумагу, мундштук и спички и закурил. Про папиросы он сказал, что отвык от них "на фронте" и кашляет. Вообще - махорка для легких здоровее.
- Ну а как супруга и теща? - поинтересовался Лапшин.
- Нормально. Теща даже заплакала, когда я приехал.
- Отчего же это она заплакала? - подозрительно спросил Иван Михайлович. Ему доставляло нынче удовольствие поддразнивать Окошкина. - Почему расстроилась?
- Да обрадовалась же! - воскликнул Вася. - Бывает, что от радости люди плачут. Думала старушка - не прорвать мне живым линию Маннергейма.
- А ты взял и прорвал.
- Там не посмеялись бы, - угрюмо произнес Василий. - Там не до хаханек было, Иван Михайлович...
Помолчав, он придвинул к себе стакан с чаем, и только теперь Лапшин заметил, как повзрослел и осунулся Окошкин: глазницы стали темными, скулы проступили отчетливее, на лбу залегли две тоненькие морщинки. Ничего юношеского не осталось в этом лице. "Ах ты, Пинкертон, Пинкертон", - подумал Лапшин и вспомнил, каким Вася пришел к нему первый раз в уголовный розыск. Даже выражение глаз того мальчика Окошкина пронеслось на мгновение перед Иваном Михайловичем, пронеслось и исчезло, как исчез тот Вася в какой-то коротенькой рубашечке с галстуком и в разношенных сандалиях.
