Ноах Мельник - На виду у всех
На окраине города Барановичи мы сняли желтые "латы". Пробираясь перелесками, держась подальше от дорог, нам удалось добраться к вечеру в Полонку. Дом, в котором жили мои родственники, представлял собой длинное приземистое строение, крытое соломой, передняя часть которого состояла из жилых комнат с маленькими подслеповатыми окнами, за ними был сарай для скотины, а дальше - гумно с ржаной соломой и необмолоченным овсом.
В доме властвовал матриархат во главе с двоюродной бабушкой. Это была худенькая, согнутая годами тяжкого труда, но еще весьма подвижная старушка. Ее муж - дед Шахнюк Бревда был высоким, могучего телосложения стариком с окладистой бородой, единственным занятием которого была трехкратная ежедневная молитва и изучение Гемары. Два сына, такие же крепкие, как отец, ежедневно уходили в имение работать на лесопилке. Младшая дочь (старшая вышла замуж за раввина и перед войной уехала в Америку) Дебора или, как ее ласково звали, Доба, была веселой плотно сбитой девушкой лет двадцати с округлым румяным лицом. Она редко бывала дома - уходила помогать польским соседям: шла молотьба.
Я целыми днями сидел у окна, смотрел из-за занавески на единственную улицу деревни, изрезанную по всей ширине колесами телег, с многочисленными лужами, покрытыми по утрам тонким льдом. Улица была пустынна, лишь изредка проедет телега, груженная сеном или соломой. Часто шел дождь или мокрый снег. За стеной слышен был монотонный речитатив деда, от которого еще тоскливее становилось на душе. Дом оживлялся лишь к вечеру, когда вся семья собиралась за ужином. На столе появлялась большая миска с картошкой в мундире. Очищенную картошку макали в поджаренное льняное семя и посыпали солью. Про новые расстрелы евреев не стало слышно, и разговоры касались лишь скудных деревенских новостей. Иногда попадалась мне "Баранавицкая газэта", в которой описывались радужные перспективы, открывшиеся перед белорусским народом благодаря германскому рейху. Подчеркивалось, что все беды человечества от жидов. Они в сговоре с большевиками и капиталистами Англии и Америки собирались поработить весь мир. Это удобрялось стишком, например:
Кали прийшли саветы,
Паны пайшли у лозы,
Мужики у калхозы,
А жыды алзели акуляры
И засели у канцылярыи.
Заканчивалось все призывом вступать в белорусскую полицию и записываться в организацию "Саюз беларускай моладзи" под руководством партии "Беларуская самапомач".
Староста деревни предупредил бабушку, чтобы я не появлялся в деревне, но и оставаться дома без дела стало невмоготу. Однажды бабушка привела знакомого крестьянина, одетого в длинный овчинный тулуп и валенки. Оглядев меня, он сказал:
- Да, не похож, пускай у меня поживет, скажу - родственник.
Уселись мы в розвальни, и небольшая лошадка резво помчала нас прочь от Полонки. Долго мы сидели молча, слышен был лишь скрип полозьев и стук снежных ошметков из-под конских копыт о передок саней. Василь (так звали крестьянина) обернулся ко мне и спросил:
- Как тебя назовем?
- Владимиром, - сказал я, подумав.
- Хорошо, будешь Володькой.
К обеду мы приехали на хутор Василя. Здесь, вперемежку с молодым березняком были разбросаны небольшие участки пашни, занесенные снегом. Прижавшись к лесу, поодаль друг от друга стояло несколько домов с хозяйственными постройками: гумнами, сараями и хлевами. Из дома выбежал мальчик моих лет, раскрыл ворота, с любопытством приглядываясь ко мне. Во дворе отец сказал:
- Вот, Колька, привез тебе товарища, наш родственник, Володькой звать.
Дома нас встретила молодая приветливая хозяйка. Она, видно, была в курсе дела.
На столе появилась, картофельная бабка, заправленная салом. Здесь можно было поесть досыта. После обеда мы пошли с Колькой молотить. В гумне пахло хлебной нивой. Казалось, что в необмолоченных снопах сохранилось летнее тепло. В раскрытые ворота лилось яркое зимнее солнце, помещение наполнилось стылым воздухом. Колька сбросил на ток и уложил в ряд несколько снопов ячменя. Мне вручил цеп, а себе взял другой, раскрутив бич над головой, ударил по снопу. Брызнуло, золотом засветившееся на солнце зерно. Я попробовал сделать то же, но цевьем ткнулся в землю, а бич едва не угодил мне по голове. Вскоре я освоил это нехитрое орудие крестьянского труда. После обеда мы взялись резать солому на корм. Но оказалось, что мне не хватает силы раскрутить колесо соломорезки.
- Да, силы у тебя маловато, - заметил Колька. - Мамка говорила, что уж очень ты бледный и худой.
В последующие дни мы вдвоем молотили, кормили скот, запрягали коня, заготавливали в лесу дрова. Колька показывал следы зверей. Вот пробежала лисица, а дальше - вязь заячьих следов. У стога кормились куропатки, из-за морозов они жались к хозяйственным постройкам, на снежном фоне ярко выделялись красные гребешки петушков. Постепенно я отъелся, окреп. Хозяева заботились обо мне, как о родном ребенке. Я уже надеялся, что в этой белорусской семье смогу отсидеться до теплых весенних дней. Однако война снова дала о себе знать.
В окрестных деревнях и хуторах жили попавшие в окружение командиры Красной армии. Рядовым бойцам трудно было скрыться. Немцы, сбив шапку и, заметив стриженную под нулевку голову молодого человека (всех бойцов срочной службы стригли под нулевку), заключали: "рус". Командиры, переодевшись в гражданскую одежду, ничем не отличались от окружающего населения. Этим окруженцам, которых местное население называло "восточниками", охотно крестьяне давали приют, поскольку в единоличном хозяйстве (колхозы не успели организовать) всегда нужны молодые крепкие руки. Немцы в этом деле не разобрались. Однако после организации полиции из местных жителей, знавших всех в округе (некоторые "восточники", в том числе и бывшие милиционеры, добровольно вступили в полицию), были взяты на учет все окруженцы. В декабре 1941 года объявили приказ властей: всем "восточникам" собраться у волостной управы для отправки в лагерь военопленных. К указанному сроку пришли окруженцы в сопровождении своих хозяев, женщин и даже детей. К этим людям успели привыкнуть. Их искренне жалели. Ведь им предстоит тяжелая участь военнопленных. Подъехал грузовик с немецкими автоматчиками. Немцы и местные полицаи, окружив военнопленных, повели их по дороге. Отойдя с полкилометра, всех с ходу расстреляли. Расстрел безоружных людей на виду у местных жителей произвел тяжелое впечатление на моих хозяев. Я заметил, что они боятся, как бы им не попасть из-за меня в беду. Не дожидаясь, пока мне об этом скажут напрямик, я на следующий день вернулся в Полонку. Однажды поздней ночью раздались удары в дверь, и в избу ввалился парень, одетый в мундир литовского солдата. Размахивая винтовкой, он стал угрожать расправой с "жидами". Выкрикивая ругательства по-белорусски, стал хвастаться, как расстреливал евреев. Он надеялся, что перепуганные люди приподнесут ему какие-либо драгоценности, чтобы откупиться. Но тут появились сыновья. Их мощные плечи и решительная поза охладили пыл бандита. Он понял, что здесь ему не поживиться. Разразившись очередной бранью, гитлеровский пособник хлопнул дверью. На улице послышался скрип полозьев. Уехал.
Наступил январь 1942 года. Однажды, когда я остался дома один, вбежал еврейский мальчик с криком:
- Бежим! Много полицаев приехало.
Мы кинулись через сарай во двор, а оттуда - в лес. Отдышавшись, стали с беспокойством смотреть в сторону деревни. Но там было тихо. Мороз пробирался сквозь нашу ветхую одежонку, мерзли ноги и уши. Потоптавшись в лесу час, мы вернулись домой. Оказалось, что полицаи на санях проехали через деревню, не задерживаясь.
Сидеть в бездеятельности в деревне я больше не мог. Недавно убили "восточников", так что им стоит расстрелять здесь сотню евреев? Хватит ли авторитета помещицы, чтобы ее заступничество уберегло нас? Ведь со всех окрестных деревень и местечек, где евреев не расстреляли осенью прошлого года, их согнали в гетто Слонима. Надо уходить в Барановичи. Город большой, "Баранавицкая газэта" сообщила, что немецкие власти переселяют евреев в гетто, защищая от местного населения.
Барановичи, январь 1942 года. Внешне город изменился не только тем, что улицы и дома покрылись снегом. Значительно возросла численность полицаев, они уже не были в гражданском с белыми повязками на рукавах, им выдали черную форму белорусской полиции. Встречались и литовские солдаты. Зато меньше стало немцев. Но что с ними? Вот едут два немца на повозке. Ее медленно тянет пара тяжеловозов с куцыми хвостами. Телега с налипшим на колеса толстым слоем снега вязнет в сугробах. Неужели в Германии не знают, что такое сани? Не менее нелепый вид у мерзнущих солдат: уши обмотаны зелеными шарфиками, отвороты пилоток опущены. Их обмундирование оказалось явно не к месту в условиях нашей зимы.
Евреев уже загнали в гетто. В наступающих ранних сумерках вижу кучку евреев. Они возвращаются с работы. Я подошел к ним, нацепил заранее заготовленные желтые звезды. Построившись по четыре в ряд, мы двинулись в сторону гетто. Вскоре показался забор из колючей проволоки, охраняемый медленно вышагивающими белорусскими полицаями, вооруженными советскими винтовками. У ворот при сторожевой будке стоит полицай. Он внимательно осматривает входящих в гетто евреев. С другой стороны ворот - такая же сторожевая будка. Около нее топчется еврейский парень. На нем ватник с желтыми "латами" и валенки в галошах. На рукаве повязка с желтой шестиконечной звездой и надписью на немецком "геттополиция". Его единственный атрибут власти - короткая деревянная палка. Присутствие парня здесь явно ни к чему. Он с тоской смотрит на возвращающихся узников. Советуют зайти в юденрат - единственное двухэтажное здание, освещаемое электричеством. В комнате перед кабинетом председателя сидит его помощница - красивая средних лет женщина с ярко накрашенным ртом. Внимательно выслушав мою невеселую историю, она идет со мной в соседнюю комнату к пожилому еврею. Они подбирают для меня дом, где я буду жить. Осмотрев мою убогую одежонку, пожилой еврей говорит, что завтра распорядится, чтобы меня лучше одели.
