Ноах Мельник - На виду у всех
В начале сентября через город потянулись цыганские таборы. Спустя несколько дней стали говорить, что всех цыган убили. Уж очень страшно было поверить, что в XX веке можно убивать женщин и детей за то, что родились цыганами. Кому мешает этот народ, не претендующий ни на власть, ни даже на пядь земли?
Вскоре пришла жуткая весть: в местечке Ганцевичи власти приказали евреям собраться для отправки в гетто, иметь при себе личные документы и вещи весом не более 5 кг. Собравшихся неожиданно окружили местные полицаи, отвели за кладбище и расстреляли. В Ганцевичах жила сестра дедушки Хаима-Эли с дочерью, зятем и внучками-двойняшками. Зять был пекарем, и его сильные руки, уминающие тесто, свидетельствовали о передающейся по наследству профессии с соответствующей фамилией - Цукерник.
Из города Узда прибежал сосед нашего дедушки. Там повторилось то же, что и в Ганцевичах. Он со взрослой дочерью и сыном спрятались в поленнице дров, поскольку пустили слух, что взрослых немцы заберут на работу. Они видели, как вывели на расстрел нашу бабушку (дедушка умер вскоре после прихода немцев). Беглецы сказали, что Михаил вместе с семьей дяди Мотла успел уйти из Минска до прихода немцев.
Пришел штабной офицер с бельем для стирки. Мама, плача, рассказала ему о расстреле евреев, убийстве ее матери и других родственников. Поняв, о чем идет речь, он покраснел и закричал, что этого не может быть, его соплеменники на это не способны. Немецкое командование старалось, чтобы армейские чины не знали о массовых убийствах евреев. Мы верили, что в случае расстрела евреев в нашем городе к нам в дом, где находится немецкий штаб, убийцы не посмеют зайти. Вскоре пришла весть о расстреле евреев в Клецке и Несвиже, по пути убили евреев деревни Синявка, находившейся на шоссе Брест - Москва.
После похолодания вновь установились теплые дни. Однажды в такой день я сидел на пустыре, наслаждаясь теплом и солнцем. Хотелось ни о чем не думать. Появилась стайка шести-семилетних мальчишек с деревянными ружьями играли в войну. Вскоре они сели в кружок и я услышал:
- Матерей заставляют опуститься на колени, а спереди ставят детей, чтобы убить одной пулей. Это не больно, удар - и больше ничего не чувствуешь.
Мне стало страшно. Ведь эти дети обсуждают, как их будут убивать. Наступила тишина. Мальчишки сидели понурившись, затем, грустные поплелись домой. Они не хотели умирать, хотя взрослые говорили им, что это не больно.
Немецкие власти нашего города потребовали, чтобы евреи сдали золотые вещи. Юденрат развил лихорадочную деятельность. Собрали все, что можно было назвать золотом. Юденрат объявил, что немцы остались довольны, мы откупились, и теперь нам ничто не угрожает. Получив откуп, из города и окрестных деревень ушли воинские части. Не стало немцев и в нашем доме. Зловещая тишина настораживала. На расстрел евреев выгоняют из домов местные полицаи, а они знают, где кто живет. Я решил сделать укрытие под русской печью. В тот день я поднялся пораньше и принялся за дело. Мама жаловалась, что плохо спала. Я оторвался от работы и глянул в окно. По улице метались люди. Кричали, что полицаи и литовцы загоняют евреев в сквер на площади, будут расстреливать. Опоздал! "Схрон" не готов. Надо выбираться из города. Ведь люди куда-то бегут. Быстро одел сестричку, перебежали через улицу. За гумнами - спасительное поле. Но по полю цепью стоят немцы, гонят всех назад. Делаю еще одну попытку прорваться из города. Рядом рынок, в лабиринте киосков и ларьков можно будет спрятаться. Неожиданно сбоку появляются два немца:
- Цурюк!..
Слышу, как сестренка зовет меня. Возвращаюсь туда, но полицаи уже погнали их в центр города. Пересекаю следующую улицу. По полю широкой дугой стоят немцы. Некоторые на поводках держат собак. Они находятся от меня на расстоянии 200-300 метров. Бегу вдоль оцепления, не приближаясь к ним. Наконец достиг улицы, тянувшейся вдоль реки. Здесь, на окраине города, евреи не живут. Пересекаю ближайший двор. Из дома выбегает женщина и осыпает меня проклятиями. За что она меня так? Почему вместо сочувствия столько ненависти? За этой улицей заболоченная пойма, там немцев не должно быть. Слева на расстоянии километра по пойме бегут люди. С моста по беглецам бьют пулеметы, вижу, как эти люди падают. Но меня они не заметят, слишком далеко. Под ногами захлюпала вода. Еще несколько десятков метров и вот спасительная река. Она здесь неширокая, и перебраться вплавь не составит труда, а дальше -густые заросли. Вдруг из прибрежного куста выбежал немец. Короткая очередь из автомата, и трассирующие пули пронеслись мимо.
- Хальт!
Я поднял руки. Немец подошел ближе. Он невысок, немолодой, лицо обросло рыжей щетиной, видно, немцы так загружены "работой", что некогда побриться.
- Ци ты зид, ци ты поляк?
Только теперь до меня дошло, что на еврея я не похож. На мне гимназическая шинель без желтых лат.
- Я, пане, поляк, пришел оттуда, - показываю на виднеющуюся за рекой деревню.
Но немец приказывает идти вперед и выводит меня на улицу. Там стоит молодой знакомый поляк. Немец подзывает его и, указывая на меня, спрашивает:
- Ци он зид, ци поляк?
Парень пожимает плечами, он меня не знает. Но немец ведет меня дальше, в центр города. Немцев там не видно, попадаются военные в незнакомой форме. Это и есть литовцы. Они добровольно участвуют в этих "ратных" делах, лучше немцев разбираются в наших евреях. На площади за сетчатой оградой сквера темная масса тесно сбившихся людей. Рядом со взрослыми видны дети. Отдельных лиц различить нельзя, может, маме и сестричке удалось спрятаться и их здесь нет? На другой стороне ограды охрана из полицаев и литовцев. Подходит литовский офицер. Он высок, красив, подтянут, чисто выбрит. В другой обстановке не мог бы поверить, что такой человек руководит убийством тысяч женщин и детей. Литовец хорошо говорит по-польски. Доказываю ему, что утром пришел с деревни к сапожнику. Почему бежал? Так ведь услышал, что стреляют, и побежал напрямик домой. Литовец говорит немцу, что я не жид: мальчишка испугался и побежал домой в свою деревню.
Иду обратно по той же улице. На меня гитлеровские пособники не обращают внимания. Литовские солдаты срывают ставни, вламываются в еврейские дома, выгоняют спрятавшихся евреев. У обреченных на смерть окаменели лица, кажется, до них не доходит смысл происходящего. Вот мальчик машинально ступил на тротуар. Здоровенный солдат бьет его сапогом в спину. Мальчик качнулся, с трудом удержался на ногах, ему очень больно, но он не плачет. Евреи идут молча, не просят пощады. Дальше улица пустынна, палачи там прошли. На окраине города уже нет оцепления. Из деревни в город толпа женщин идет грабить. Они спешат. Еще живы евреи, а их дома уже разграблены соседями. Немцы не возражают, самое ценное они изъяли у евреев заранее.
Наугад бреду по безлюдному полю. Словно в насмешку, природа подарила нам еще один теплый солнечный день ушедшего бабьего лета. Издали, со стороны полустанка, доносится пулеметная очередь, затем одиночные выстрелы. Убивают. Эти выстрелы - будто вбиваемые в голову гвозди. Нет слез, лишь тупая боль внутри. Гибнут мои близкие, товарищи, знакомые, гибнет окружающий мир, с которым я был связан тысячью невидимых нитей, вне которого я себя не представлял. Это кажется невероятным, будто кошмарный сон.
Опять выстрелы. Они торопятся. Предстоит большой объем работ во имя идеи, начертанной фюрером. Ведь это они привели убийц - солдата, целовавшего мою сестричку, и интеллигентного штабного офицера.
Я подался в Барановичи. Как-никак, областной центр, в котором только евреев больше 10 тысяч. Не могут же там на виду у всех убить столько людей. Держась подальше от дороги, я уходил навсегда из своего родного города.
НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ
В Барановичах евреи жили в своих домах, свободно передвигались по городу с нашитыми желтыми звездами. Город большой, с пригородами, мастерскими, подземными сооружениями, который окружить и тщательно прочесать в поисках евреев казалось невозможным. Поэтому евреи чувствовали себя здесь в большей безопасности, но регулярно выполняли требования по сдаче золотых вещей.
Приютили меня Сухаревские - добрые знакомые моих родителей. Как и всем евреям, им предстояла тяжелая зима, и долго пользоваться гостеприимством этой семьи я не мог. Я знал, что недалеко от Слонима в деревне Полонка живет последняя оставшаяся в живых двоюродная бабушка - Мерча Бревда. Женщина из Полонки рассказала, что в имение вернулась прежняя помещица вдова польского полковника, хлопочущая перед немецким начальством, чтобы не трогали евреев ее деревни. Эта еврейка скоро возвращается домой и согласна взять меня с собой.
На окраине города Барановичи мы сняли желтые "латы". Пробираясь перелесками, держась подальше от дорог, нам удалось добраться к вечеру в Полонку. Дом, в котором жили мои родственники, представлял собой длинное приземистое строение, крытое соломой, передняя часть которого состояла из жилых комнат с маленькими подслеповатыми окнами, за ними был сарай для скотины, а дальше - гумно с ржаной соломой и необмолоченным овсом.
