Николай Лейкин - Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова
Виктор. А вас, маменька, выгоняю из дома. Питайтесь подаянием. Авось и прокормитесь: «свет не без добрых людей». Вы завладели было моим состоянием, но знайте, что «чужое добро в прок нейдет»! (Акулине). А тебе, моя «подруга жизни», дарю половину моего состояния.
Акулина (плачет от умиления). «Не в деньгах счастье»!
Графиня. Сын мой, я не виновата! Я принимаю «в чужом пиру похмелье».
Виктор. «Довольно»!
Андроныч (целуя Акулину). Богачка стала. Вот уж подлинно: «не было ни гроша, да вдруг алтын».
Занавес.Ну, чем это не драма?
2 ноября
Пренеприятная история! Вчера генеральша наняла нового лакея немца Карла. Да ведь какого немца-то! Самого что ни на есть настоящего, трехпробного, такого, что даже в прусском ландвере служил. Как ни старались мы с французом противодействовать этому найму, но ничего не помогло. Генеральша уперлась на своем, что немцы аккуратный народ, и взяла его. Положим, что немцы хорошие лакеи: это доказывается их уживчивостью, но каково мне и французу? Немец для нас все равно что таракан во щах. Каюсь, что во время последней войны я даже свечи ставил за французов, чтобы Бог привел им хоть один раз поколотить немцев, а Гамбетту, Тьера и Трошю так даже в заздравное поминание записал. Предчувствую, что с этим Карлом будут у нас страшные стычки! Француз Мутон, впрочем, не унывает и ищет удобного случая дать ему «куде-бот», а по-нашему пинка…
3 ноября
Вчера произошла стычка и стычка довольно большая.
Карл долго ломался передо мной в разговоре и, наконец, объявил, что кабы не немцы, так русские до сих пор лежали бы в берлогах и сосали лапы.
— Немцы все для вас придумали и все изобрели, — проговорил он.
Меня взорвало.
— Как все? — воскликнул я. — А самовар, из которого ты завариваешь чай, а перину, на которой ты спишь, а петербургские дрожки, на которых ты ездишь, кто изобрел?
В ответ на это Карл громко захохотал, а я обозвал его сосиской и гороховой колбасой.
4 ноября
Поди ж ты! Пустая вещь, но вчерашний разговор до того меня обозлил, что я сегодня без ярой злобы не могу вздумать о немцах, а между тем, с самого утра немцы и все немецкое так и вертятся перед моими глазами. Начать с того, что только лишь я проснулся сегодня поутру, как вдруг услыхал на дворе громкий выкрик: «штокфиш! штокфиш!»
— Боже мой! Русскую, архангельскую рыбу треску и ту называют немецким именем! — в ярости воскликнул я и плюнул.
— Сапожник Шульц тебя дожидается. Он калоши тебе принес, — ласково проговорила Марья Дементьевна, входя в мою комнату, но я, вместо обычного поцелуя, выгнал ее вон.
— Везде немцы, везде! На бирже, в литературе, в департаментах, войске! — восклицал я жалобно и пил кофий, сваренный Марьей Дементьевной, но и он казался мне каким-то жидким, немецким.
О, как захотелось мне вдруг напиться допьяна, и с этой целью я позвал Мутона, так как посылать за водкой была его очередь.
— Раскошеливайся на полштофа! — сказал я. — Немцы одолели, и потому давай и напьемся пьяными.
Он с радостью согласился на мое предложение, так как в этих случаях всегда соглашается, и спросил:
— А на закуску не велеть ли принести горячих сосисок от Шписа?
— Друг, ведь Шпис немец! — проговорил я, — так закусим лучше просто булочкой.
— Но ведь и булка у нас от немца Шюта.
— Тогда простым черным хлебом… — отвечал я с горькой улыбкой.
Он не возражал.
В это время почтальон подал русскую «Иллюстрацию». Хотел посмотреть картинки в «Иллюстрации», но вдруг увидал подпись «редактор-издатель Гоппе» и отложил свое намерение.
Между тем, благодаря распорядительности Мутона, водка уже стояла на столе. О, с каким наслаждением выпил я первую рюмку нашего русского, доброго, простого вина и тотчас схватился вновь за полштоф, дабы налить вторую рюмку, но вдруг с яростью отпихнул его от себя.
— Что с тобой? — вопросил француз, глядя на меня удивленными глазами.
Вместо ответа я указал ему на ярлык полштофа.
— Водка завода Штритера, — внятно прочел мой добрый собрат по спиритизму и поник головой.
Мы долго молчали и не глядели друг на друга. «Сита, решета! Кастрюльки хорошие!» — послышалось на дворе. Француз поднял голову и произнес:
— Вот это уже не немец, не Штритер какой-нибудь, а ваш брат-славянин. Это чех. Поддержи его коммерцию.
Я бросился к окну, высунулся в форточку и стал звать брата-славянина.
Через несколько времени брат-славянин уже стоял у нас в кухне, гремел своими жестяными кастрюльками и говорил:
— Хорошей немецкой работы! первый сорт.
Я покосился, но тотчас же удержал себя и спросил:
— Брат-славянин, ты чех?
— Из Бэмен, — проговорил он.
— Ну, что у вас, на Драве, на Саве, на буйном Дунае?
Он выпучил на меня глаза! Стоящий около него лакей Карл перевел ему мой вопрос по-немецки.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся он, оскалив зубы.
— Но разве ты не говоришь по-славянски? — снова задал я ему вопрос, но вместо ответа он забормотал «Кауфен зи, мейн гер, кауфен зи!.. Хороша немецка работа!»
— Вон! — крикнул я, затопав ногами, вбежал в свою комнату и упал к себе на кровать. — Боже, — восклицал я, — о каком же слиянии и объединении славян толкуют наши славянофилы! Ну, что общего между мною ярославцем и этим полунемцем? — Но вдруг вспомнил, что и самый лучший наш ученый славянофил назывался немецкой фамилией Гильфердинга, и перестал бесноваться.
— Что же, есть у нас и русский славянофил по фамилии Ширяев, но только, увы! слепец, — проговорил я себе в виде утешения и опять поник головой.
Ко мне подошел Мутон.
— Тебе надо прогуляться, рассеяться, — произнес он. — Выйдем и пройдемся по улице… — и при этом он подал мне мою шляпу.
Я машинально протянул к шляпе руку, но вдруг судорожно отдернул ее: на дне шляпы стояла надпись: «фабрика Ф. Циммермана, в С.-Петербурге».
— Не надо шляпы, я надену меховую шапку, что делал мне мастер Лоскутов! — сказал я и, шатаясь, вышел на улицу.
Француз последовал за мной. Мы вышли на Гороховую, и, о ужас, перед глазами моими замелькали вывески разных Шульцев, Миллеров, Мейеров, Марксов. Я зажмурился и храбро шел вперед, но вдруг наткнулся на кого-то.
— О, швейн! — раздалось над моим ухом.
Я плюнул и открыл глаза. Передо мной стоял красноносый немец с виолончелей в руках, прикрытым зеленым сукном, а над самой головой немца виднелась прибитая к подъезду вывеска: Аптека Гаммермана.
— Зайдем пивцом побаловаться? — предложил француз. — Вот очень хорошая немецкая портерная!
Меня взорвало.
— Молчать! — крикнул я и побежал далее.
Француз бежал сзади меня и говорил:
— Ну, так зайдем в Толмазов переулок в «Коммерческую гостиницу». Гостиница эта совсем русская и ее содержатель настоящий русак.
Я согласился. Через десять минут мы сидели в гостинице за чаем и, потребовав афиши, начали просматривать их, так как вечером я желал побывать в театре, чтобы развеяться, но на афишах то и дело мелькали немецкие фамилии.
«Театр Берга», гласила афиша, и я плюнул, но, наконец, уже и плевать перестал; афиши подряд гласили: «Русское Купеческое Общество для Взаимного Вспоможения… оркестр под управлением Германа Рейнбольда»… «Русское Купеческое Собрание… оркестр Вухерпфеннига» и т. д.
— Довольно, — сказал я и, отложив афишу в сторону, с грустью принялся пить чай.
Француз угадал мою грусть.
— Сегодня день субботний, а потому в театрах играют только немецкое или французское, — проговорил он, — а мы лучше как-нибудь отправимся в русский театр и посмотрим оперетку Зуппе «Прекрасная Галатея». Говорят, что в этой оперетке очень хороша г-жа Кронеберг.
— Мутон, ты издеваешься надо мной! — заорал я во все горло, кинул двугривенный за чай и бросился вон из трактира.
— Она русская, русская! и только носит немецкую фамилию! — кричал он, еле поспевая за мной, но я не слушал его, выбежал на Большую Садовую и очнулся только у Публичной Библиотеки, где мальчишка газетчик совал мне под нос номера газет.
— Есть «Петербургская Газета»? — спросил я.
— Отдельная продажа запрещена!. - проговорил мальчишка, — а вот ежели хотите немецкую газету, так эта дозволена.
Вместо ответа я сорвал с него шапку и бросил ее в грязь. Тот заревел. Ко мне подошел городовой и проговорил:
— Так, господин, нельзя обращаться на улице. За это и в участок можно.
Я бессмысленно посмотрел на городового и стал переходить улицу к Гостиному Двору.
— Должно быть, немец, не понимает по-русски! — пробормотал городовой и этим словом до того меня обидел, что мне легче бы было просидеть сутки в полицейском участке.
Мы шли по Суконной линии Гостиного Двора. Француз шагал около меня.
