Илья Салов - Крапивники
Однажды утром вошел ко мне в кабинет Аркашка. Он был в парусинной блузе, подпоясанной ремнем, и с гимназической кепи в руках. На спине у Аркашки был ранец и висело ружье, а подмышкой небольшой узелок, из которого выглядывал, между прочим, обшитый галуном воротник мундирчика.
— Куда это? — спросил я его не без удивления.
— В поход! — ответил он. — Сегодня кончаются каникулы, и завтра приказано явиться в гимназию.
— Неужели же ты пешком пойдешь?
— А то разве подводу нанимать стану!.. Далеко ли здесь до машины-то!..
— И не близко — тридцать верст!..
— Разве это много! Я еще дорогой по стрепетам поохочусь; может, убью, по крайности крестному гостинчик привезу…
Я принялся Аркашку уговаривать пешком не идти, предлагал ему лошадей, но он остался при своем и, все тростя о «гостинце крестному», отверг все мои предложения и начал прощаться.
— Постой, постой, — проговорил я, вспомнив про доставленных мне Аркашкой уток: — я тебе за уток должен.
— Нет, — проговорил он. — Мне стыдно брать с вас… Я жил у вас… пил, ел…
— Говори: сколько?
— Мне стыдно, право…
— Не стыдись и говори тебе необходимы деньги.
Аркашка помялся, но, как будто сообразив что-то (по всей вероятности, действительную необходимость в деньгах), вынул из кармана бумажку и объявил, что уток он доставил мне на пять рублей с полтиной.
— А сколько всего заработал ты в лето?. - спросил я его.
— А вот сейчас смекну!
И, обернув бумажку, он сдвинул брови и, посматривая то на бумажку, то на потолок, принялся мысленно считать выручку. Никогда, кажется, не забуду я этого серьезного, собранного личика с надвинутыми бровями и чуть шевелившимися розовыми губками. Так простоял он минуты три, сосчитал, как видно, проверил счет и затем вдруг, изменив серьезный вид на веселый и довольный, сказал с улыбкой:
— Вот сколько: с вашими тридцать восемь рублей сорок пять копеек!
— Отлично,
— Еще бы! — почти вскрикнул Аркашка. — Теперь я богач; теперь, как только приеду в город, так куплю книг, а на остальные деньги ваточную шинель себе сошью, а то в холодной-то зимой не мода! Уж я прошлую зиму щелкал, щелкал зубами-то!..
И, переменив тон, прибавил:
— У меня больше бы денег-то было, да судейша обидела…
— Как так? — удивился я,
— Очень просто! За матерых уток учинила расчет по пятнадцати копеек, а за мелкую дичь по десяти копеек, а я всем продавал матерых по двадцати пяти копеек, а мелких по пятнадцати… Она у меня слишком шесть рублей утянула…
— Вот тебе раз!
— Да… Я было требовать стал, а она мне на это вот что сказала: «Ты, говорит, потише, любезный друг, ты ведь не к мужику в избу зашел. Ты мне еще за то спасибо скажи, что я не донесла на тебя мужу, что я всегда говорила ему за обедом, что он ест не диких уток, а русских, а то бы тебе досталось на орехи!.. Ведь ты, говорит, до Петрова дня еще стрелять-то начал, а ведь за это по уставу о наказаниях виновные штрафу подвергаются! Вот что, говорит, любезный друг, а ведь ты знаешь, что мой муж, а твой судья законами шутить не любит: он насчет законов очень строг!» Ну, я и повернул назад оглоблями.
И, помолчав немного, он спросил:
— А что, как насчет мамкинова дома и имущества?
— Плохо, брат.
— Плохо? — переспросил Аркашка.
— Нехорошо.
— Ничего не достанется?
— Ничего: законная наследница нашлась — теперешняя невеста Анания Иваныча.
— Ну, так и запишем! А жаль: для нас было строилось все это!..
И затем, как будто вдруг что-то вспомнив, он проговорил:
— Однако пора! А то, чего доброго, на поезд опоздаешь!
— А перевод и задачи сделал?
— Нет…
— Как же быть-то?
— Ну, чего там… спишу у кого-нибудь — и вся недолга! А то еще во время каникул да задачами заниматься!.. Была нужда!
Мы учинили расчет, а немного погодя. Аркашка шел уже весело по дороге, ведущей к вокзалу (или визгалу, как называют его мужики). Долго еще виднелась фигурка Аркашки, навьюченная ранцем, узелком и ружьем и увенчанная гимназическим кепи с загнутым кверху козырьком. Наконец фигурка эта завернула за небольшую рощицу и скрылась…
Но я ничего не сказал еще про Ванятку. Он умер вскоре после смерти матери, умер от горячки, безо всякого надзора, безо всякой помощи, на той самой печке у просвирни, на которую положили его после похорон его матери, Агафьи Степановны. Смерть его осталась бы, пожалуй, долго не замеченною, если бы просвирне не понадобились сушившиеся на той же печке теплые шерстяные чулки; доставая их, старуха кубарем от испуга выбежала на улицу и давай кричать: «Караул!»
Для Ванятки была разрыта могила матери, и гробик его поставлен к ее ногам. Как при жизни лежал он свернувшись у ног ее, так лежит и теперь, только тщательно вытянутый и выпрямленный обряжавшими его старухами и засыпанный одной и той же с матерью землей!
Итак, судейша не отгадала, говоря про крапивников, что «люди эти преодолевают все, потому что с младенчества обречены на борьбу с людьми, общественным мнением и щекотливостью положения, и что, подобно нам, они не раскисают при малейшей неудаче!»
Предлагаемый рассказ показывает, что есть и такие, которые даже весьма скоро раскисают и которым иногда впору, подобно перепугавшейся старой просвирне, выбежать на улицу и кричать: «Караул!..»
1879
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» 1879, № 11. Печатается по изданию: И. А. Салов. Мелочи жизни. Издание редакции журнала «Читатель», М., 1899.
Стр. 203. Уставная грамота — документ, которым во время крестьянской реформы 1861 года определялись взаимоотношения между помещиком и крестьянами, живущими на помещичьей земле.
Примечания
1
Уменье жить (франц.).
2
Волей-неволей (лат.).
3
Бессмыслица (франц.).
