Виктор Шкловский - Жили-были
После полета зрители возвращались довольные и гордые. На полетах играл оркестр, вероятно гвардейский: короткие визгливые флейты и отрывистые барабаны.
Оркестр возвращался в город с музыкой.
Толпа шла впереди. Мысли людей были раздуты и подняты звуками флейт и сознанием того, что человек уже летает.
Шли тесной толпой, поворачивая назад извозчиков и собственные экипажи, которые приезжали за привилегированными зрителями.
Толпа шла через Острова, через мосты, по улицам, по сторонам которых за заборами толпами стояли кочаны капусты на огородах.
Толпа, готовая опрокинуть, топтать и толкаться, шла во всю ширину улицы, от забора к забору.
Пришла полиция разгонять.
Разогнать удалось только тогда, когда приказали замолчать оркестру и музыка прекратилась.
Почему же надо было разгонять толпу?
Беспорядок!
Пятый год прошел совсем недавно: еще недавно городовые на перекрестках стояли по двое и не с шашкой, а с ружьем.
А. Блок писал матери своей 24 апреля 1910 года: "В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно, высокое".
Автомобиль появился тише.
Существует в хронике картина, в которой сняты первые автогонки между Москвой и каким-то южным городом.
Шоссе как шоссе, и на нем стоят как будто сегодняшние березы. Май. Листья мелки.
Едут телеги, мало изменившиеся, в телеги впряжены уже не совсем сегодняшние лошади с дугами.
Выходит на край шоссе старик с большой, негустой и плоской бородой.
Всегдашний Толстой.
Он подпоясан; пальто на спине горбится, на голове картуз. Он такой, как надо. Мимо едут довольно высокие, но очень короткие машины с прямо поставленными рулями. Машут люди с машин, переживая скорость, машут руками Толстому, и тот в ответ им вежливо-коротко машет рукой.
Никто из них не знал, что завтра они будут далеким прошлым, а он... нет.
Сказано в одной старой книге: "Вы говорите, время идет. Безумцы! Это вы проходите!"
Техника летит вперед, проходя и старея с естественной, но невероятной скоростью.
Гимназия Шаповаленко, что была на Каменноостровском
Николай Петрович Шаповаленко, ученик академика Павлова, физиолог-экспериментатор, стал лечащим врачом, специалистом по хворям младенцев.
Какой-то влиятельный человек, у которого вылечен был младенец, оказал доктору протекцию. Были тогда частные гимназии и реальные училища с правами. Такие учебные заведения сами экзаменовали учеников и выдавали им полноправные аттестаты.
Врачам дарили странные вещи: портсигары перламутровые, старинную бронзу - такую, какую нельзя продать, картины плохих художников, иногда бронзовую пепельницу.
Наша гимназия была такой бронзовой пепельницей - подарком влиятельного пациента или пациентки.
Мы в этой пепельнице лежали окурками. Гимназия вся была наполнена исключенными, а вспоминаю я о ней, когда она обратилась в мираж, с нежностью.
Доктор Шаповаленко ходил в черном измятом и испухленном сюртуке. Он смотрел на нас невнимательно, как человек, торгующий уцененным товаром, и проницательно, как ученик гениального физиолога.
Он имел свои педагогические теории: до пяти лет, говорил он, ребенка ничему не учат, и за это время он и устанавливает те навыки, которыми живет всю жизнь.
Конечно, физиолог в гимназии скучал, но понимал, почему вот этот мальчик улыбается: у него не развиты задерживающие центры; а этот шумит потому, что недавно выздоровел.
Просил он у гимназистов немногого: не бросать окурков в писсуары уборной,- противно их оттуда доставать.
Из министерства народного просвещения приезжали окружные инспектора. Класс замирал от сознания собственного ничтожества. Действительно, все знали курс с большими пробелами.
Окружной же инспектор смотрел сперва под партами - не носим ли мы высоких сапог. Их нельзя было носить. Потом смотрел над партами - не носим ли мы австрийки: это тоже почти запрещалось. Потом садился с каким-нибудь учеником, брал его книгу и вытряхивал из Горация подстрочник. Иногда он делал поправки.
Я пишу об этом так долго потому, что знаю своих старых товарищей. Вышло не так плохо. Старые гимназии не все были похожи на гимназию Шаповаленко, но вообще ученики курс гимназии знали.
Стараюсь рассказать о многом, нарушаю временную последовательность
Я пишу отрывисто не потому, что такой у меня стиль: отрывисты воспоминания.
Когда-то я видел грозу на берегу Финского залива. Там редки грозы. Та гроза была всех грозней. Стремительно бежали высокие волны. Молнии сверкали коротко и непрерывно; при блеске их грани волн и обрывки туч казались неподвижными; но при каждом новом взмахе молнии тучи и волны оказывались в новом, неподвижном и резко отличном от прежнего складе.
Так вспоминаешь революцию. Сперва долго ее предчувствие: вот сейчас дунет ветер, Но ветра все нет, и только большая туча краем войны выдвигается над горизонтом.
Потом частые молнии, и в быстрых вспышках проходит жизнь. Она кажется не развивающейся, а резко переставляемой. Только через десятилетия понимаешь связи.
Столько прошло в жизни людей, что я уже их всех не помню: у меня остались только воспоминания о воспоминаниях.
Вспоминаю, как возвращался из гимназии.
Иду с товарищами по Каменноостровскому. Справа "Аквариум"; там будет потом - подсказывает другое воспоминание - "Ленфильм", будут работать братья Васильевы и Юрий Тынянов.
Слева белый двухэтажный дом Витте; на крыше железная решетка. Отставному министру черносотенцы в трубу спустили неумело приготовленную бомбу. Господин отставной министр поставил железную решетку в знак того, что он все же кому-то опасен.
Справа деревянный дом: его разломают после Октября на дрова.
Слева круглый деревянный цирк "Модерн"; тут будут митинги после революции.
Дальше синяя шишка мечети: ее поставил эмир бухарский. А рядом дом Матильды Кшесинской - любовницы Николая II, балерины. Перед ней обшитая тесом церковь, которую поставил еще Петр. Она сгорит перед революцией.
Рядом когда-то рос куст с орлиным гнездом: его Петр велел срубить для того, чтобы добраться до орла. В этом месте беседка - на углу ограды дома балерины Кшесинской.
С балкона этого дома будет говорить Ленин.
Справа стоит памятник "Стерегущему".
Потом буду гулять здесь с Горьким.
Форма мысли принадлежит человеку, подъем мысли - времени.
Когда у человека есть вина, она тоже его. Не будем передавать ответственности за свои ошибки времени, а не то разденем себя, как капустный кочан. Останется в середине кочерыжка, которая годится только на силос. Люди разные. Слова разные.
Маяковский в 1915 году поднялся, увидел будущее, ощутил себя тринадцатым апостолом и начал спорить с богом, потому что видны были с высоты волны, поднявшейся на крутизну земли, ошибки сотворения мира седобородым подрядчиком - богом.
Есенин в прекрасном стихотворении, посвященном пророку Иеремии и названном "Инония", ощутив себя пророком, обратился с упреками и вопросом к богу, как библейский пророк:
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей,
Так говорит по библии
Пророк Есенин Сергей.
Он старался прорваться через вечность звезд, потому что "...иное узрел пришествие".
Было это уже в 1918 году.
Когда подымают грузы времени, то шершавые крепкие веревки перекидывают, как через балки, через сердца поэтов, и сердца горят так, что видны даже днем издали.
Этот спор с богом, прямой с ним разговор - Млечный Путь поэзии. Он как лыжни, проложенные большой командой по небу; все следы ведут в будущее.
Все понимали, что прошлое прошло, а будущее - кто его знал?
Я хотел бы написать, что вижу, как ломают прошлое ломами молний.
Долго прожив, узнав долготу дней, хочу говорить о Родине.
Шершавая от человеческого труда земля Родины. Земля, так много родившая.
Щекой касаешься ее, падая, и это прикосновение, обжигая, исцеляет, подсказывает прямое слово.
Одну поэтессу спросили - сейчас она седа и немолода,- почему она решилась так прямо и откровенно говорить о своем личном в стихах.
Она ответила, защищаясь:
- Это зарифмовано.
Не пишу стихов. Не дан этот голос. Мои признания и столкновения образов воспоминаний не защищены созвучиями рифм и возвращением строя слов. Не творя стихи, верю в шершавость земли и, чтя повторения лесов и холмов, возвращаюсь в словах в прошлое, уже почти незнакомое, для будущей рифмы впереди идущих поколений.
Шкловский, ученик частной гимназии, юноша, плохо живший пятьдесят лет тому назад, остановился на Троицком мосту.
Он идет со своими товарищами. Весна. Блестит шпиль Адмиралтейства.
Это справа. Прямо перед ним над розовым Инженерным замком шпиль пониже.
Сзади над низиной маленького острова, над низкой серой гранитной стеной, к которой гнездом прицепился маленький балкончик на углу, над стеной, низкой как речная волна, подымается высокий, как центр лирического стихотворения, шпиль Петропавловской крепости.
