Николай Лесков - Колыванский муж
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В семье, потрясенной описанными событиями, все стало тихо: весь беспорядок прекратился, и как будто ничего особенного и не случилось. Было опять утро, и был вечер в день второй. Я, кажется, больше всех был обеспокоен и боялся взглянуть в сад, а по двору проходил не иначе как после обозрения, что путь свободен. На третий день был праздник "Johannes" {Иоганны - нем.}, соответствующий нашему Купале. Все уезжали in"s Grime {На лоно природы - нем.} на мызу. Там пили, ели, пели и танцевали, а девушки плели венки и украшались ими. И я был там. Много ходил, устал и за небольшую плату, внесенную какому-то рабочему при мызе, поместился отдохнуть на сеносушке. Это была деревянная постройка, сделанная таким образом: внизу сруб небольшой, на нем балки, превосходящие величиною этот сруб, и на них второй, верхний сруб, обширнее нижнего. В этом верхнем срубе - кладовая и сушильня. Выше ее, под самою крышею, оригинальный карниз, состоящий из целого ряда совершенно однообразных и правильно размещенных скворечниц. Здесь свежо, сухо, нет никаких досадительных насекомых, а только скворцы то тихо копошатся в своих скворечнях, то торопливо рокочут, ведя друг с другом торопливые и жаркие беседы на трех огромнейших липах.
Вся площадка, где построена эта сушильня, обнесена высоким частоколом, образовавшим дворик, на котором стояли под навесом два плуга, тележка и омет соломы. Под липами был круглый стол, утвержденный на столбе, две скамейки и самодельный тяжелый стул из карельской березы. В нижнем этаже сушильни было жилое помещение для того работника, который дал мне отрадный приют на сене.
Я спал довольно долго и крепко и проснулся как будто от оживленного говора, который слышался снизу.
Это и в самом деле было так.
При пробуждении своем я услыхал три раза и твердо повторенное:
- Nain! nain! nain!
Это произносил молодой, сильный голос и произносил именно "nain", а не "nein", и притом с усиленною твердостью и с энергией. Голос мне показался знакомым.
Другой, более густой, но тихий голос отвечал:
- Но ведь это же очень несправедливо и странно, Аврора. Ты должна же признать, что если не прав и даже много виноват я в своей непростительной несдержанности и грубости, для которой я и не ищу оправданий, то ведь не правы и они.
Это был голос моряка Сипачева.
В ответ на его слова опять послышалось то же самое упорное:
- Nain, nain!
- Какое возмутительное упорство!
- Nain, это не упорство. Упорство в тебе.
- Ну, в таком случае это - дикость.
- О да, да! Непременно! Но тебе, может быть, неудобно говорить о дикости! Ведь ты сегодня именинник, мы сегодня пируем здесь твой день, и я тебя увела сюда не для того, чтобы говорить о прошлом, а для того, чтобы сказать тебе наедине радость, что открывается в настоящем и будущем.
- Ты всегда живешь в будущем.
- Nain! Я живу только в настоящем, но для будущего.
- Слушаю.
- Onkel барон сейчас мне шепнул, что он получил от Литке ответную депешу: тебя назначают на корабль, который вышел в кругосветное плавание. Он теперь уже в Плимуте, и ты должен его догнать; тебе послезавтра надо выехать.
- Гм!.. Прекрасно. Это барон Андрей Васильевич все исполнил по вашей команде, милая Аврора?
- Аврора никем не командует.
- Я готов... готов, и я даже рад, что ты это исхлопотала, Аврора.
- Еще бы не радоваться! Это единственный способ дать всему успокоиться. Ты после возвратишься домой с успокоенным сердцем.
- Да, но только это ведь я возвращусь не ближе как через два года, Аврора.
- Да, это будет всего через два года; но если сильно над собою наблюдать и хорошо себя школить, то и этого времени довольно, чтобы переделать в себе, что не годится.
- Это все один я должен в себе все переделывать?
- Конечно, ты; но вовсе не все, а только то, что мешает твоему семейному благополучию.
- А два года из жизни вон?
- Почему "вон"? Что употреблено на исправление себя, то не потеряно. Дело не в долгой жизни, а в достойной жизни.
- А другие в это время ничего не будут в себе ни исправлять, ни переделывать?
- Им нечего переделывать. Разве постараться сделать себя хуже.
Аврора захохотала и шутливо добавила:
- Может быть, ты думаешь, что это и стоило бы для тебя сделать?
- Я думаю, не это, а я думаю, что я вспыльчивый и дурно воспитанный человек, но что и те, кто привел меня в состояние безумного гнева, тоже не правы.
- Nain! - перебила Аврора.
- Вы поступали со мною непростительно дурно.
- Nain!
- Вы поступили зло, упрямо, узко...
- Nain!
- И наконец, бесчестно!..
- Nain!
- Вы отравили мое спокойствие, вы лишили меня возможности откровенных отношений с моими родными, сделали всех детей лютеранами, когда они должны были быть русскими.
- Nain!
Очевидно, ей теперь хоть кол на голове теши - она все будет твердить свое "nain".
Я приложил глаз к одной из резных продушин сушильной стены, чтобы посмотреть на ее лицо. Я хотел видеть, какое оно теперь имеет выражение, - и оно меня неприятно поразило. Это лицо ясно говорило, что Аврора не желает знать никаких доводов и что к справедливости или к рассудку в разговоре с нею теперь взывать напрасно. Она видела только то, что хотела видеть, и шла к тому, чего хотела достигать. Все это можно бы принять за тупость, но такому заключению противоречил быстрый и умный взгляд ее изящных серых глаз и чертовски твердое выражение подбородка.
Произнося слово "nain", она точно что-то отгрызала и, откусив, даже не смыкала губ, а оставляла их открывши, чтобы опять еще и еще раз что-то перекусить и бросить. Ее белые, правильные зубы были оскалены, как у рассерженного зверька.
Она говорила стоя, поворотясь к собеседнику спиною, и судорожно копала и расшвыривала землю палкою своего серого кружевного зонтика с коричневой лентой.
Моряк сидел на одной из скамеек; но когда Аврора на все его доводы ответила "найн", он порывисто встал и сказал:
- Ну, хорошо. Довольно. Я не буду с тобою более спорить. Я тебя даже очень благодарю. Твое жестокое упрямство послужит мне в пользу... Когда я буду от вас далеко... и один... и когда мне станет о вас скучно... я вспомню тебя вот такою, какой вижу теперь... и мне будет легче.
- Nain!
- Как это "найн"?.. Я тебе сказал: мне будет легче.
- Nain!
- Почему "найн"?
Аврора полуоборотилась к нему и, топнув ногою, произнесла придыханием:
- Потому, что ты меня будешь вспоминать не такою!
Офицер улыбнулся и, тихо встав с места, взял и поцеловал руку Авроры.
- Ты права, - проговорил он, поцеловал ту же руку вторично и добавил, но знай, Аврора, что ты сегодня самая противная, самая упрямая немка.
- О, я думаю! - отвечала, так же улыбаясь и пожав плечами, Аврора. Ведь это только мы, упрямые немки, и имеем дурную привычку доделывать до конца свое дело. He-немка наделала бы совсем другое, - у нее тут были бы и слезы, и угрозы, и sacrifice {жертва (франц.)} или примирение ни на чем, до первого нового случая ни из-за чего. Да, я немка, мой милый Johann!.. {Иоганн - нем.}, я упрямая немка.
- И очень красивая, черт возьми, немка!
- Да, да, да! "Черт кого-нибудь возьми" - я и довольно красивая немка.
Он опять взял ее руку и проговорил:
- Но уступи же мне хоть что-нибудь.
- Ничего!
- Ну так и я же поставлю на своем: я буду звать вашего Гунтера Никиткой.
- Что-о?!
- Вот этого третьего мальчишку я буду звать Никиткой.
Аврора громко рассмеялась.
- Можешь, можешь... Это будет очень забавно!
А в это время из-за частокола показался барон Андрей Васильевич и ласково заговорил:
- Что это могло так рассмешить нашу милую крошку Аврору?
Аврора показала пальцем на офицера и проговорила:
- Он будет называть своего третьего сына Никиткой!
- И прекрасно! - воскликнул барон. - А ты, Аврора, в самом деле остаешься здесь, с нами, с кузиной и с тантой?
- Да, Onkel, я буду жить с Tante и с Линой.
- И пробудешь все время, пока он возвратится?
- Да, Onkel.
- Милое дитя! А ты сама... Думаешь ли ты когда-нибудь о себе?
- Что думать, Onkel! - это вредно.
- Ты разве до сих пор никого особенно не любишь?
- Ай-ай! к чему вам знать это, Onkel?
- Прости. Я думал, ведь и тебе пора. Года идут.
- О, не беспокойтесь, Onkel! Моя пора любить уже настала, и я с нее собираю плоды.
- Ага! Что же дает тебе эта любовь?
- Удовольствие видеть счастие тех, кого я люблю, Onkel!
- И этого с тебя разве довольно?
- Этого?.. Этого много, Onkel. Это только стоит начать - и потом это никогда не окончишь!
Старик покачал головой и сказал:
- Да, ты найдешь себе роль в жизни, Аврора.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
И она действительно ее нашла.
Со времени описанного происшествия минуло пятнадцать лет. Я заехал в Дрезден навестить поселившееся там дружественное мне русское семейство и однажды неожиданно встретил у них слабенького, но благообразнейшего старичка, которого мне назвали бароном Андреем Васильевичем. Мы друг друга насилу узнали и заговорили про Ревель, где виделись, и про людей, которых видели. Я спросил о Сипачеве.
