Николай Иовлев - Художник - шприц
- Ворье паршивое! - бурчит Балда, едва душещипательное зрелище скрывается за поворотом. - Помыли ксиву, гады, как пить дать помыли.
- На кой им твой паспорт?
- Бес их поймет. В ЦРУ задвинут. Но ты меня знаешь, я в долгу не останусь, отольются им мои слезы. - И Балда извлекает из карманов симпатичную зажигалку с надписями на английском, пачку "Кэмэла" с верблюдами на этикетке, электробритву и наручные часы, отталкивающие свет ярким корпусом...
И вновь я, затворник-нелюдим, в своей скорлупке-склепе. Вот-вот должен подскочить Балда. Шляемся друг к другу, как цапля с журавлем. Но торчать напару веселее, и потом это целый ритуал, в одиночку исполнять его неуютно. Хотя, не знаю, как Балде, а мне пора бы уже упороться...
- Читай, - протягивает Балда почтовый конверт, валясь на диван.
Вытягиваю мятый блокнотный листок в рваной бахроме на боку. Ровный почерк самоуверенного человека: "Уважаемый Геннадий Александрович! Если у вас есть желание получить обратно вещи, которые вы умудрились потерять, то возьмите в руки пятьдесят рублей и приходите в ресторан "Парус" сегодня или послезавтра в шеста часов вечера. К вам подойдут". Конверт - без штемпеля, его переправили не почтой. Как же тогда? С нарочным, что ли?
- В кормушке общаговской взял. Ты понял, шо творят, гады? - кипятится Геннадий Александрович. - Рэкет, ей-богу, рэкет!
"Парус" - плавучий, на кряхтящих понтонах, ресторан, приткнутый к гранитному берегу. В сильный ветер, когда вода беснуется, его качает, словно беспомощное корыто. Вооружившись знаменитым методом дедукции, приходим к заключению, что какой-то халдей из "Паруса", прошвыриваясь на рассвете по берегу, не поленился подобрать пиджачок и теперь желает получить за него выкуп. Как можно поступить в подобной ситуации? Во-первых, пойти на встречу и выполнить требования, изложенные в записке. Но для этого придется расстаться с полтинником - цена за поганенький пиджачишко и измочаленный паспорт, прямо скажем, фантастическая. Во-вторых, передать злосчастную писульку в уголовный розыск. Но светиться в этой конторе - дело опасное да и пустое: не будет угро принижаться до такого микроскопического куска поживы, у них там миллионные дела не раскручены. А принизится - все равно ничем не поможет. Намаравший письмишко упрется: пошутил, отстаньте! Да и писал-то он, вероятно, не сам, попросил кого-нибудь. Так что концов не сыскать. В-третьих, можно пойти на свидание и забрать вещи силой. Но для этого нужно обзавестись стальными бицепсами, бронежилетом и поддержкой двух-трех боксеров, ибо халдей, понятное дело, будет тоже не один.
Балда отыскивает четвертое решение.
- Да пусть подавятся! Новая ксива всего за червонец обойдется. Мороки, правда, до фига, но не больше, чем на сороковник. А пиджак я им дарю. Нехай таскают.
Обрабатываем солому. Вмазываемся.
- Фуфловый джеф, - определяет Балда, разогнувшись после прихода. - Или дозняк хилый, или разбодяжили стремно. Вот вчера был полный обсад, клево прибило, до самого вечера смурной мотался. А может, это по запарке так кисло раскумаривает?
Рожа у него бледно-салатная, как фотобумага, остекленелые глаза безжизненны, он все время чешется - это не золотуха, это почесоны...
Звонок. Второй, третий, четвертый, пятый... Шестой. Ко мне. Быстро прячем компромат. Миску с отрубями заталкиваю в диван. Иду открывать. Кто бы это мог быть?
Едва отплывает, скрежетнув, язычок замка, дверь распахивается от пушечного удара и бьет меня в лоб. Сквозь цветную картечь, брызнувшую из моих глаз, вваливаются двое, первый напирает литой грудью. Единственное, что я успеваю заметить сквозь упавшую на глаза горячую пелену мутно-разноцветных кругов - это то, что человек огромен. Тот, сзади, похоже, еще огромнее. И ужаснее. Передний громила, резко и мощно прижав меня своим животом к кухонному столу так, что звякает посуда, вскидывает ручищу и чешет у себя за ухом, отчего я, ожидая удара, испуганно вздрагиваю.
- Веди к себе! Ну, быстро!!! - для пущей доходчивости исполин, качнувшись вперед, мгновение давит меня пузом и грудью, выжимая из моего нутра похожий на иканье звук, и отваливается, давая дорогу. Взгляд леденит шею. Тяжелые, многопудовые шаги.
Балда стоит лицом к окну, наваливаясь ладонями на подоконник. Спина напряжена, сквозь рубашку топорщатся позвонки.
- Ты кто? - громко и грубо спрашивает громила и, не дожидаясь ответа смутившегося Балды, приказывает - громко и грубо: - Вали отсюда на хрен! Давай, быстро! Чухай отсюда, ну!
Бандит встряхивает длинными черными волосами в сторону двери и упирает ручищи-дубины в поясницу - широкую, без намека на талию. Глаза при этом остаются невозмутимыми, и от этого его поведение еще страшнее. Непредсказуемей. Балда, не заставляя себя уговаривать, растворяется в тени коридора, бросив мне на прощанье соболезнующий взгляд. Второй головорез, запахнутый в глянцевую кожаную куртку, не проронив ни звука, усаживается на диван и угрюмо поглядывает из-под чуба на мою пещерную обстановочку и на меня, ее обладателя. Пришельцам лет по тридцать, вероятно, это профессиональные экзекуторы, после расставанья с любительским спортом нашедшие себе кусок хлеба в тигрятнике какого-нибудь Бизона, а по совместительству подхалтуривающие по заявкам грызунов типа Салата.
- Что вылупился? - спрашивает черноволосый. - Допрыгался, кретин. Молись перед смертью, - теснит меня к дивану. - Думал, сученыш, пошутить с тобой решили? Салат шутить не любит, в нем чувство юмора не запрограммировано. Ну, гнида, гони бабки, а то сам знаешь, что от тебя останется.
Вдруг в горло мое впивается жесткий шнурок: его набросил сзади молчаливый ублюдок. Нитка впивается, въедается, вгрызается в тело, жжет кожу, передавливает артерии. Вцепившись в нее ногтями, пытаюсь оторвать от себя, но мощный, до треска, удар в грудь и следом оглушающе-слепящая пощечина заставляют мои руки повиснуть надрезанными прутьями.
- Гони бабки, кретин. Ну! - удавка вдавливается в горло глубже. Словно в замедленной съемке я вижу, как к лицу моему приближается локоть...
Перед глазами - потолок и часть окна, все - в полупрозрачных шевелящихся чешуйках. Что-то со зрением. В грудь уперся башмак. Затылок проткнула острая резь. В носу и глотке - жгучее пекуще- солоноватое. Кровь. В ушах напряженный гул, через его тугую завесу просачивается еле внятное:
- Ну, кретин, выбирай - бабки или могила.
В ногу, утвержденную на моей груди, переливается тяжесть из тела вымогателя. Пытаюсь ответить, но из утробы выплескиваются только какие-то сипяще-клокочущие звуки.
- Не слышу, кретин, я не слышу!
Ухватив сзади за шиворот, второй - молчаливый - ставит меня на ноги, прислонив к подоконнику. Пальцами цепляюсь в обрез.
- Ты что, кретин, оглох? Уши тебе прочистить?
- Не-ету, - хриплю. - У меня не-ету...
- Я не знаю такого слова, кретин, не говори его при мне. Бас, ткни-ка его в бочину, пусть просыпается.
Удар по почке. Боль прошивает до ключиц. Будто раскаленную острую пику воткнули. Оползаю. Бас хватает за локти, не давая согнуться. Лапы железные. А пика давит в горло.
- Прошмонай-ка его хлам, - дает указания черноволосый.
Задумавшись на несколько секунд, Бас лениво подходит к платяному шкафу. Ужасный, наверное смертельный удар ногой - и дверца, визгнув вырванными с мясом петлями, проваливается в полость шкафа. Бас вырывает ее и легко, словно чешуйку, сдергивает вторую. По сторонам летят крошки дерева, об пол звякают шурупы. Быстро прощупывая карманы моих шмоток, проклятый Бас отшвыривает вещи на середину комнаты. Что он там может найти? Разве пара монеток завалялась. Одежды у меня кот нарыдал, вот уже и валяется она в куче. Подступив к тумбочке, Бас ухватывает ее за ножку волосатой ручищей, валит на бок и вытряхивает содержимое. На пол с рассыпчатым стуком падают аптечные и парфюмерные флакончики, канцелярская мишура. Вот и все мои накопления, вот и вся мебель. А, еще - письменный стол и диван. Ящик стола мерзкий Бас переворачивает на столешницу с дробным грохотом, с дивана срывает плед, обнажая плешивые проталины и подтеки, из подвижной половинки выдергивает миску с осевшим на эмали налетом опийной вытяжки и отработанной соломой, газетный сверток с клочками ваты и прозрачной упаковкой с импортными "пчелками". Весь этот алхимический набор разбрасывается по комнате ударами ног. Жутко гудит голова, в груди - серьезная боль. Во рту солоно. Опухоль сузила обзор левому глазу. Тошнит.
- Ну, козел, последний раз говорю по-хорошему: гони бабки. Сам. Ну ты и козе-ел! Таких упрямых я еще не видел. Но рога я тебе обломаю. Бас, прошмонай у него карманы.
Невыносимый Бас ощупывает мою грудь - брезгливо, стараясь не прикоснуться к свежему кровавому пятну на рубашке, выуживает из кармана несколько скомканных бумажек - там рублей шестьдесят, остатки награбленных сокровищ, из другого кармана на пол летит шприц. Его накрывает подошва. Хруст.
