Ирина Грекова - Свежо предание
- Это она такая с тех пор, как фатер ее бросил, - сказал однажды Юра Косте наедине.
Костя промолчал. Он отца ненавидел, но все-таки не мог бы сказать о нем "фатер".
В другой раз, когда Юра опять упомянул "фатера", Костя не выдержал и спросил:
- Ты своего отца не любишь?
- Любишь - не любишь - плюнешь - поцелуешь... За что мне его любить? Я вообще считаю, что любовь к предкам - предрассудок. Я же их не просил производить меня на свет. Подумаешь, разодолжили.
Нет, куда лучше было готовить уроки в Костиной комнате! Юра приходил, верткий, как змейка, и Циля сразу начинала смеяться. Она забиралась к нему на колени, теребила его за уши, вцеплялась в волосы. Он говорил с ней церемонно и снисходительно, как король:
- Юная леди! Вы снова промочили ваш великолепный туалет. Если не возражаете, я готов оказать вам небольшую услугу...
Циля заливалась хохотом. Она его обожала. Тетя Дуня тоже как-то по-своему одобрила Юру: "Деловой парень. Не тебе, рохле, чета".
Чем Костя был действительно обязан Юре - так это спортом.
Спорт как-то прошел мимо его детства. Разумеется, были коньки на дворе, летом - плаванье, вернее, барахтанье с мальчишками в речке, в пруду, до одури, до лиловой гусиной кожи. От Юры он впервые услышал в применении к спорту слово "работа":
- Я работаю на кольцах...
На взгляд Юры, Костя со своим книжным воспитанием был смешон:
- Ты же совершенно не тренирован. У тебя не мускулы, а сопли.
Костя был высоким для своих лет и довольно сильным. В школе он считался из стоящих драчунов. Но с Юрой он справиться не мог. Тот бил, как молния, точно и неотразимо.
...Не отстать от Юры! Сколько раз он себя пришпоривал: не отстать от Юры! Почему только "не отстать"? Нет, через Юру, дальше Юры - вот чего он хотел. А мало у него было этих точек, где он пошел дальше Юры.
Немецкий язык. Костю выучил немецкому Генрих Федорович. Юра немецкого не знал.
Зато он, черт возьми, великолепно знал английский! Когда-то, еще при "фатере", к Юре ходила англичанка, а он был переимчив, как попугай. Костя знал английский только по убогому школьному курсу, то есть мог с грехом пополам слепить две-три фразы о том, как угнетены рабочие в капиталистических странах. Мертвый язык.
От Юры он узнал, что у языка может быть душа, выражение лица.
- Смотри, - Юра показывал ему строку в английской книге, - как это у него сказано! Никакой перевод не в силах передать. Юмор в самой расстановке слов.
Костя глядел и не понимал. Бернард Шоу. В лучшем случае он мог понять отдельные слова, но юмор в расстановке слов - это было выше его, дальше.
Костя начал сам заниматься английским. Он брал книги в библиотеке, по Юриной рекомендации, выписывал и прилежно зубрил слова. Скоро он знал уже много, удивительно много слов (больше, чем по-немецки!), но до юмора все еще было далеко...
То же и со спортом. Все движения можно было постигнуть, а юмор в расстановке движений - нет.
Юра был дьявольски талантлив в движениях. Глядя на него, думалось: вот человек талантливо поднял ногу, талантливо нагнулся, остановился... На него никогда не надоедало смотреть, как не надоедает смотреть на морские волны... Конечно, у Кости такого таланта не было. Но все-таки он был довольно силен и ловок, а главное - очень старался. Через год с чем-нибудь он был уже почти вровень с Юрой, а кое в чем даже его обогнал. Например, на коньках он бегал лучше. Юра коньков не любил, у него мерзли ноги...
Зато на лыжах они ходили вместе и вровень, и как это было прекрасно!
Раньше Костя знал только летний лес - тощий, засоренный газетами лес ленинградских пригородов. Там он всегда старался не смотреть под ноги, чтобы не видеть мусора.
Юрин зимний лес был весь - одна сверкающая драгоценность. Великолепно-тяжело повисшие ветви сосен, обремененные целыми снежными подушками. А под соснами - голубой, ноздреватый, небывало чистый снег, с протаявшими в нем дырочками от упавших хвоинок, с крестиками птичьих лап, с мягко примятыми следами лисы или зайца... А главное - солнечный свет и небо. Прохладное, синее, невинное зимнее небо с отчетливыми на нем вершинами сосен. Каждая ветка - вся наяву, на свету, в хрупком солнце.
Мальчики шли, один за другим, по лыжне или нетронутым снегом. Лыжи свистели, палки поскрипывали. Время от времени они бросали друг другу короткие фразы, как бы слетающие с концов палок. Под свист лыж, в движении, фразы получались особенно ритмичными и значительными. Так, идя гуськом, они могли сказать друг другу куда больше, чем сидя рядом. Иной раз, спиной к Косте, Юра становился даже почти сентиментален. Так, на лыжах, Костя узнал про Юрину няню. Юра любил свою няню больше всех на свете, но она умерла.
А красота в лесу была почти невыносима. Она еще тем была особенно прекрасна, что недол-говечна. Зимний день, не успев пожить, тут же кончался. К вечеру снег розовел, покрывался пеплом и гас, чтобы под месяцем снова воскреснуть и засиять уже синим.
И все-таки были две вещи, о которых Костя никогда не говорил с Юрой: мама и революция.
Про маму он вообще ни с кем не мог говорить, и это уже навсегда. И революция была где-то там же, в одном ряду с мамой. И безмерно много значила для Кости.
Так ли для Юры? Он сомневался - и боялся проверить.
Сам-то Костя хорошо знал - чей он. С самого детства знал: судьба, верность, честь. Родители делали революцию - он должен продолжать их дело.
Маленьким, еще до школы, он запомнил 24-й год - похороны Ленина. Они стояли с мамой на улице, в морозном страшном чаду, когда все остановилось: люди, трамваи, пока тянулся рвущий душу крик фабричных гудков - крик горя, вырвавшийся из легких страны. Мама плакала - и он с ней. Он хорошо это запомнил.
А еще он помнил, как мама - он уже был постарше - повела его на Марсово поле, к памятнику жертвам революции. Они обошли все камни и постояли у каждого, молча читая надпись. Восемь каменных плит, на каждой - стихи. Без запятых, без точек. Только крупными буквами выбиты отдельные, самые важные слова...
Потом, когда мамы уже не было, Костя иногда ходил на Марсово поле один. Он молча обходил камни и читал торжественные, давно уже вырезанные в памяти строки - и каждый раз ему казалось, что он прикоснулся к великому.
К сонму великих
ушедших из жизни
во имя жизни расцвета
ГЕРОЕВ ВОССТАНИЙ
разных времен
к толпам якобинцев
борцов 48
к толпам коммунаров
ныне примкнули
сыны Петербурга
.......................
Не жертвы - герои
лежат под этой могилой
не горе а зависть
рождает судьба ваша
в сердцах
всех благодарных
потомков
в красные страшные дни
славно вы жили
и умирали прекрасно
Косте казалось, что здесь - настоящая мамина могила. Здесь, а не там, на Волховом кладбище, под невыразительным жестяным обелиском с надписью:
Вера Ильинишна
БЕРГМАН-ЛЕВИНА
1893-1930
Он приходил к ней сюда - на Марсово поле...
..................
Не зная имен
всех героев борьбы
кто кровь свою отдал
род человеческий
чтит безыменных
ВСЕМ ИМ В ПАМЯТЬ
и честь
этот камень
на долгие годы
поставлен
..."Всем им в память и честь" - значит, и ей тоже...
Костя никогда еще никого не приводил сюда. А теперь все чаще и чаще хотелось ему прийти сюда с Юрой. Испытание, что ли, какое-то? Одним ли мы живы? Только неясно было, как об этом сказать самому Юре. Долго не мог на это решиться и, наконец, решился.
Ранним вечером ранней весны они, как обычно, вышли из школы вдвоем.
- Пойдем на Марсово поле, - внезапно сказал Костя. Вид у него был такой, будто он, по меньшей мере, приглашал Юру подраться. У них в школе это было принято - такие вот, без предисловий, вызовы на поединки.
- Зачем? - удивился Юра.
- Нужно.
- Нужно так нужно. Пойдем. Отказываться от вызовов у них было не принято.
Костя шел, преодолевая смутное чувство тоски. Он, кажется, жалел, что позвал Юру. Эх, не надо было! Пока он сомневался, они уже пришли.
- Ну, что? - спросил Юра. - На каком оружии? На кулачках или на ножичках?
Костя не понял.
- Драться ты меня, что ли, сюда привел? Нашел место, - сказал Юра.
- Да что ты. Драться! Мне это и в голову не приходило.
- За каким же чертом?
- Читай.
Костя повел Юру, и они вдвоем, как когда-то Костя с мамой, как когда-то Костя один, пошли вдоль восьми камней, читая надпись на каждом...
Неужели Юра не поймет, зачем он его сюда привел? Нет, конечно, поймет. Вот он стоит и читает, внимательно, молча, водя глазами по строкам, останавливаясь на тех, что крупнее, возвращаясь к началу, снова читая все до конца...
Ветер треплет упрямый Юрин чуб, плотно сложены упрямые Юрины губы. Юра читает, работая лицом, и снаружи видно, как волнами ходят в нем строки:
по воле тиранов
друг друга терзали
народы
ты встал трудовой
Петербург
и первый начал войну
ВСЕХ УГНЕТЕННЫХ
против всех угнетателей
