Федор Сологуб - Том 4. Творимая легенда
– Прожив с мое, можно и рискнуть. Двух смертей, говорят, не бывает, а одной не миновать.
В тот же день маркиз Телятников вызвал к себе директора народных училищ Дулебова. Спросил его:
– За что вы закрыли школу Триродова?
Дулебов начал было рассказывать. Маркиз не дослушал. Закричал:
– Голышом ходят? И отлично – фанаберий меньше. Теперь всякая мразь на себя нацепит столько, сколько сам со всеми потрохами не стоит.
После недолгого разговора Дулебов вышел от маркиза Телятникова взволнованный и сердитый. Пришлось ему исполнить требование маркиза и написать попечителю учебного округа. Но уже на другое утро пришла от попечителя телеграмма: по желанию маркиза попечитель разрешал вновь открыть школу Триродова.
Милостивое расположение маркиза Телятникова к Триродову вызвало много толков в городе, и весьма подняло престиж Триродова.
В честь маркиза Телятникова Триродов устроил у себя большой бал-маскарад. Он разослал приглашения всем в городе, кто считался принадлежащим к обществу. Срок назначен был для Скородожа довольно поздний – одиннадцать часов вечера.
Стемнело. Взошла луна. Стали сходиться и съезжаться. Все приглашенные пришли, – всем любопытно было увидеть, что таится за высокими стенами триродовской усадьбы.
Приглашенные не знали, что крепки запоры этой усадьбы и что они увидят только то, что хозяин захочет им показать. Да и хозяин не знал, что пускать их все же не следовало. Пусти в дом чужих – и разрушат дом, камня на камне не оставят. Сперва придут – посмотрят, потом придут – разрушат.
Прежде всех приехали из дома Рамеевых – отец, Елисавета и Елена, Петр и Миша Матовы и мисс Гаррисон. Все они были в одинаковых красных домино и в черных полумасках.
Потом стали собираться костюмированные гости из города. Лица у всех были закрыты масками. Все молча под звуки музыки ходили по комнатам, и почему-то всем было жутко.
После других, около полуночи, появились новые гости, еще более молчаливые, холодные и покойные. Но совсем не печальные. Только очень углубленные сами в себя были они. Это были мертвые. Живые не узнавали их. Жизнь живых в этом городе мало чем отличалась от горения трупов.
Выходцы из кладбища входили в потайную дверь. Они смешивались с другими гостями. Жители Скородожа осматривали каждого из них, принимая их за своих и стараясь угадать, кто это.
Одна Елисавета сразу поняла, кто эти гости. Почуяла запах ладана и тления.
Елисавета подошла к Триродову. Он понял, что ей страшно. Она спросила:
– Кто они, эти?
Триродов спокойно сказал:
– Ты знаешь сама.
Елисавета спросила с укором:
– Зачем ты их позвал?
Триродов сказал:
– Чем эти хуже тех, пришедших из города?
– Но зачем, зачем?
– Я созвал живых, – сказал Триродов, – и они мертвы; и мертвых позвал я, – и они живы не менее живых. И сильнее живых. В наши дни только мертвые владычествуют. Кто хочет узнать живых, должен призвать мертвых.
Елена ничего странного не замечала. После первых минут неловкости ей стало весело. Она танцевала охотно со всеми, кто ее приглашал, с живыми и с мертвыми кавалерами. И те, и другие были одинаково неостроумны.
Петр уныло ходил по залам и жаловался на духоту и на безвкусие костюмов. Встретив двух учителей, Бодеева и Воронка, он принялся ожесточенно спорить с ними, доказывая, что народ хочет не реформ, а душевного очищения.
Две покойные барышни чинно сидели рядышком на стульях и ритмично помахивали кружевными веерами. Елисавета подошла к этим барышням. Спросила:
– Что нарушило ваш покой? Зачем вы сюда пришли?
Они враз ответили:
– Нас позвали.
– Зачем же вы приняли приглашение?
– Нас послали.
– Отчего же вы не танцуете?
– Еще нас не пригласили.
Жербенев, длинный, прямой и важный, заметив, что барышни сидят и не танцуют, подошел к ним и танцевал сперва с одною, потом с другою.
Гремела музыка. Сплетались и расплетались цепи танцующих. Живые разговаривали между собою мертвыми словами, обменивались мертвыми мыслями и делали то, что свойственно мертвецам. Живые были похожи на мертвых, и слова их звучали так же мертво:
– Мне все равно!
– Наплевать!
– Не мое дело.
– У меня белая кость.
– У меня черная, да крепче твоей.
Высокий человек в черном домино откинул с головы капюшон и снял маску – ему стало жарко. Елисавета увидела мрачное, худое лицо с горящими глазами; узнала врача Тумарина, искусного терапевта, большого любителя играть на скрипке. Елисавета подошла к мрачному врачу и спросила:
– Ведь вы, доктор, кажется, живете на одном дворе с полковницею Пилипонкиною?
Густым басом ответил Тумарин:
– Да, уж соседство! Шельма!
– А что? – спросила Елисавета.
Тумарин говорил:
– Пьет, подлая, как сапожник.
Елисавета пожалела вдову Пилипонкину:
– Бедная!
– Тварь! – сказал Тумарин. – Напьется, и ну своих мальчишек розгами драть. Мерзавка!
– А вы не заступитесь? – спросила Елисавета.
Ее мрачный собеседник угрюмо ответил:
– А мне какое дело!
Елисавета с удивлением сказала:
– Ну, как же какое дело! Разве вам не жаль мальчиков?
Тумарин сердито крикнул:
– Мое дело – сторона. Я – не доносчик!
И он поспешно отошел от Елисаветы. Почтовый чиновник, стоявший рядом с Елисаветою, подмигнул на него и сказал:
– Ему некогда – все новые лекарства вычитывает.
Елисавета посмотрела на него внимательно, – живой, знакомый. Он говорил:
– Теперь везде новости, публика реформ требует. И у нас новости – ящики-то почтовые уже не зеленые, а желтые будут.
Жена Триродова первая пришла. Она не прятала своего лица под маскою, как другие, и была она милая и светлая. Как легкий воздух небытия легка была ее белая одежда.
Елисавета узнала ее. Они говорили долго.
А другие мертвые были так же страшны, как и живые. И так же порою были странны и жутки их встречи. Вспыхивала порою меж ними старая вражда, – но уже бессильная. И любовь, утешая, зажигалась порой, – но бессильна была и любовь.
Мертвые разговаривали в тон живым. Между живыми и мертвыми не было отчуждения. Понимали друг друга и сочувствовали. Большая успокоенность, пристроенность и довольство мертвых вызывали зависть живых.
– У меня место покойное.
– А вот я все не могу устроиться.
Молодой купец Водя Леев выискивал из замаскированных тех, которые казались ему незнакомыми и молодыми, но приличными и любящими выпить. Он объяснял им свои достоинства и усердно упрашивал молодых покойников:
– Сделайте мне визит, убедительно вас прошу. Мой адрес – Косынкин тупик, собственный дом Владимира Епифановича Леева.
Водя Леев любил принимать гостей.
Маркиз Телятников узнал многих своих давно покойных друзей. Для них он пел старые романсы. Старческий голос его был еще силен и довольно приятен. Триродов несколько раз уговаривал его поберечь свое здоровье. Но маркиз, радуясь встрече с друзьями, восклицал:
– Я на сто лет помолодел!
Высокий старик в черном балахоне, из-под которого виднелись сапоги со шпорами, и в бархатной черной полумаске, подошел к Глафире Павловне Конопацкой. Спросил ее:
– Ну, что, Глафира, как поживаешь? Все по-прежнему мила? Все по-прежнему порхаешь?
Глафира Павловна вздрогнула от какого-то жуткого чувства. Вслушалась в слова своего собеседника. Сказала:
– Что-то знакомый голос. Точь-в-точь мой покойничек муж.
Покойный генерал Конопацкий ответил:
– Это я и есть.
Глафира Павловна принужденно засмеялась. Хлопнула покойника веером по плечу. Воскликнула с приемами стареющей шалуньи:
– Ха-ха! Шутник! Да разве вы его знали?
Надежда Вещезерова, проходя мимо, сняла маску и сказала:
– Да это он сам и есть.
Конопацкая сердито проворчала:
– Дерзкая девчонка.
Посреди маскарада Триродов куда-то исчез. Все изменилось. Все стало призрачно, и тускло, и бездушно. И свет свеч словно поблек. Музыка звучала глухо, и танцующие двигались медленно. Елисавете стало страшно.
Рассказы мертвых развлекли ее.
Мертвый рассказывал историю своей болезни.
– И тогда я умер, – сказал он.
Вокруг смеялись.
Конец маскарада был очень странен и напугал многих.
Маркиз Телятников собирался петь тридцать третий раз. Триродов подошел к нему и сказал настойчиво:
– Ваша светлость, вам положительно вредно так утомляться.
Маркиз зашипел от злости.
– Я должен спеть для очаровательной графини по крайней мере еще один романс.
Графиня, когда-то очаровательная, кокетливо улыбалась. Ее поблекшее лицо было все еще мило, и покрытые морщинками руки двигались томно и грациозно, колебля белый веер. От ее обаятельных взоров маркиз таял.
