Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 174 (рук. № 103).
– Рѣшительно исправляетесь, батюшка, пріятно видѣть, – сказалъ Котовасовъ, въ лѣтнемъ пальто вмѣсто халата встрѣчая Левина въ маленькой гостиной. – Я слышу звонокъ и думаю: не можетъ быть, чтобы во время; Ну что, каково въ Петербургѣ то встрѣтили гостей? А это знаменательно, – началъ онъ тотчасъ же о той политической модной новости, которая занимала въ это время публику.
Кромѣ своей науки, Котовасовъ интересовался только политикой. Левинъ еще не слыхалъ подробностей этой встрѣчи.[1677] Онъ не читалъ вчерашней вечерней газеты.
– А что?
Котовасовъ сказалъ свое мнѣніе и, войдя въ кабинетъ, познакомилъ Левина съ[1678] ученымъ Летовымъ. Тутъ же былъ профессоръ физики,[1679] котораго труды Левинъ зналъ,[1680] всегда интересуясь физикой, и когда то, страстно надѣясь сдѣлать открытіе, занимался ею. Онъ очень радъ былъ встрѣтить извѣстнаго ему ученаго.
Разговоръ остановился на короткое время на[1681] политической новости.
Оба ученые сказали то, что они слышали про это дѣло. Физикъ передалъ извѣстные ему изъ вѣрнаго источника слова, сказанныя по этому случаю Государемъ и министромъ.[1682] Летовъ же слышалъ то же за вѣрное, что Государь сказалъ совсѣмъ другое. Котовасовъ придумалъ такое положеніе, въ которомъ и тѣ и другія слова могли быть сказаны, и разговоръ на эту тему, очевидно никого очень не интересующій, прекратился.
– Да вотъ написалъ почти книгу объ естественныхъ условіяхъ рабочаго въ отношеніи къ землѣ, – сказалъ Котовасовъ. – И я не спеціалистъ, но мнѣ понравилось, какъ естественнику, то, что онъ беретъ человѣчество какъ что-то внѣ зоологическихъ законовъ, а, напротивъ, видитъ[1683] зависимость его отъ среды и[1684] въ этой зависимости отъискиваетъ законы развитія.
– Это очень интересно, – сказалъ[1685] Летовъ.
– Я попытался только, признавъ свойства извѣстнаго мнѣ русскаго рабочаго крестьянина за присущія ему зоологическія свойства,[1686] – началъ Левинъ краснѣя, – изслѣдовать тотъ путь, по которому онъ стремится идти къ своему благосостоянію. Я старался не задаваться мыслью, – поспѣшно прибавилъ Левинъ,[1687] – что[1688] путь этотъ есть тотъ, по которому идутъ болѣе развитые народы, а совершенно свободно отъискивалъ этотъ путь и пришелъ къ новымъ довольно результатамъ. Изучая на самомъ предметѣ, дѣлая наблюденія....
– Это то и дорого,[1689] – перебилъ его Летовъ. – Теорій много въ нашей наукѣ, а данныхъ статистическихъ, наблюдение и опытовъ – мало.[1690] Опыты, наблюденія, факты даютъ не самую истину, но отрѣзываютъ пути ложныя и, все болѣе и болѣе сжимая этотъ путь, наконецъ указываютъ его.
– Совершенно вѣрно, – отвѣчалъ физикъ, – но[1691] всетаки наука никогда не можетъ удовлетвориться однимъ анализомъ. Анализъ и синтезъ всегда держатъ свои равные права.
Соціологъ согласился съ этимъ мнѣніемъ, но, очевидно, этотъ вопросъ не интересовалъ его.
– Почему же вы полагаете, что русскій человѣкъ имѣетъ особенное отношеніе къ землѣ? – спросилъ Летовъ Левина.
– По зоологическимъ, такъ сказать, свойствамъ человѣка или по его отношенію къ землѣ – количественному.
Левинъ видѣлъ, что вопросъ[1692] этотъ былъ не только вопросъ, сколько вступленіе къ изложенію своего мнѣнія, но ему хотѣлось высказать всю свою мысль, и потому онъ сталъ говорить о томъ, что самый народъ сознаетъ всегда свое призваніе и что призваніе русскаго народа есть заселеніе огромныхъ пространствъ. Соціологъ опять перебилъ его, замѣтивъ, что легко быть введену въ заблужденіе, дѣлая умозаключенія объ общемъ призваніи народа, что основой отношенія человѣка къ землѣ всегда будутъ два начала: количественное отношеніе земли къ человѣку и качество земли. И не давая ужъ Левину досказать свою мысль, соціологъ началъ излагать ему свое ученіе о томъ, что первыя заселенія не могли быть сдѣланы на лучшихъ и плодороднѣйшихъ мѣстахъ.
Соціологъ имѣлъ усвоенную на кафедрѣ привычку говорить и охоту къ этому. Вопросъ же, о которомъ онъ говорилъ, интересовалъ его и былъ еще нерѣшеннымъ, не обработаннымъ для него самаго. И потому ему пріятно было повѣрять этимъ самого себя, излагать свое ученіе, въ особенности человѣку, интересующемуся этимъ дѣломъ. Кромѣ того, ему пріятно было излагать это Левину еще и потому, что всѣмъ знакомымъ и близкимъ людямъ онъ давно уже изложилъ свою теорію. А Левинъ былъ новый человѣкъ.
Левинъ слушалъ не совсѣмъ охотно. Ему казалось, что онъ самъ знаетъ впередъ все, что скажетъ соціологъ, и хотѣлось перебить его, чтобы сказать свою мысль, такую, которая, по его мнѣнію, должна была опровергнуть всѣ доводы соціолога.[1693] Несмотря на[1694] это, Левину все-таки было пріятно и лестно, что этотъ умный, ученый человѣкъ такъ старательно излагаетъ ему свои воззрѣнія.[1695] Левинъ не зналъ того, что такому вниманію онъ обязанъ только тому, что онъ новый человѣкъ, и думалъ, что это была дань его уму и знанію, поразившимъ уже соціолога,[1696] и тѣмъ болѣе онъ желалъ дождаться конца рѣчи соціолога, чтобы изложить ему свои взгляды. Онъ и дождался этаго и изложилъ свои, но соціологъ остался къ нимъ, очевидно, холоденъ и вступилъ въ завязавшійся между физикомъ и Котовасовымъ разговоръ объ университетскомъ вопросѣ.
Университетскій вопросъ былъ очень важное событіе въ эту зиму въ Москвѣ. Три старые профессора въ совѣтѣ не приняли мнѣнія молодыхъ, молодые подали отдѣльное мнѣніе. Мнѣніе это было, по сужденію однихъ, ужасно,[1697] по сужденію другихъ – было самое простое и справедливое мнѣніе, и профессора раздѣлились на двѣ партіи.
Одни, къ которымъ принадлежалъ Котовасовъ и физикъ, видѣли въ противоположной сторонѣ подлый доносъ, обманъ; другіе видѣли мальчишество, неуваженіе къ авторитетамъ. Левинъ, хотя и не принадлежавший къ университету, нѣсколько разъ еще вчера слышалъ и говорилъ объ этомъ дѣлѣ и имѣлъ свое составленное на этотъ счетъ мнѣніе и теперь, принявъ участіе въ общемъ разговорѣ, выразилъ это мнѣніе.
Такъ онъ просидѣлъ у Котовасова часа полтора и просидѣлъ бы еще больше, еслибъ физикъ не посмотрѣлъ на часы.
– Ахъ, я опоздаю, – сказалъ онъ.
– А куда вы? – спросилъ Котовасовъ.
– Да нынче въ юго-восточномъ комитетѣ засѣданіе въ память 100-лѣтняго юбилея Кржимаго.
– Такъ что же вамъ? – сказалъ Котовасовъ.
– Да я обѣщалъ прочесть въ его память о его трудахъ по физикѣ. Меня просили, а то ничего не будетъ.[1698]
– А! – сказалъ Котовасовъ, совершенно понявъ теперь, для чего нужно было ѣхать.
– Да что же вы не заѣдете ко мнѣ, – сказалъ физикъ Левину. – Я очень радъ вамъ показать.
Онъ обѣщалъ показать новый, полученный имъ изъ Англіи, аппаратъ,[1699] о которомъ они тоже поговорили.
– Да вѣдь не знаю, когда застать васъ.
– Да вотъ хоть нынче, послѣ засѣданія комитета. Да пріѣзжайте въ засѣданіе. Право, интересно, а оттуда пройдемъ ко мнѣ[1700] съ два шага.
– Ахъ, очень радъ, – сказалъ Левинъ, быстро обсудивъ все то, что ему предстояло нынче утромъ: визитъ, засѣданіе въ судѣ,[1701] Львовъ, концертъ. Онъ рѣшилъ, что[1702] поѣдетъ къ Львову, кстати и у него позавтракаетъ.
Онъ вышелъ вмѣстѣ съ физикомъ и, обѣщавшись быть въ засѣданіи, поѣхалъ къ Львову.
III глава.
Львовъ былъ человѣкъ совершенно противуположныхъ вкусовъ и привычекъ Левину. Онъ былъ европейскій аристократъ по манерамъ и убѣжденіямъ и воспитанію. Жилъ всю свою жизнь въ столицахъ, преимущественно въ Европѣ, гдѣ онъ служилъ дипломатомъ, имѣлъ величайшее уваженіе и довѣріе къ общественному мнѣнію и по французски нетолько говорилъ свободнѣе, чѣмъ по русски, но и думалъ. Но, несмотря на эту противуположность, они очень сошлись съ Левинымъ.
Львовъ вышелъ изъ дипломатическаго корпуса не по непріятности (у него никогда ни съ кѣмъ не было непріятностей) и перешелъ на службу въ дворцовое вѣдомство въ Москву для того, чтобы дать наилучшее воспитаніе своимъ двумъ дѣтямъ – мальчику и дѣвочкѣ, которые составляли единственную цѣль его жизни.
Онъ былъ дома, и Левинъ безъ доклада вошелъ къ нему въ нестолько роскошный и изящный, сколько доведенный до малѣйшихъ подробностей удобства и чистоты кабинета.
Львовъ въ домашнемъ сюртукѣ съ поясомъ, въ замшевыхъ ботинкахъ сидѣлъ на креслѣ и въ съ синими стеклами pince nez читалъ книгу, стоявшую на пюпитрѣ, осторожно держа нѣжнымъ пальцемъ прекрасной руки до половины испеплившую сигару.
Красивое, тонкое и молодое еще лицо его, которому курчавые, блестящіе, серебрянные волоса придавали еще болѣе породистое выраженіе, просіяло спокойной, радостной улыбкой.
