Александр Солженицын - Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3
Мы перечислили несколько важных потоков, благодаря которым (и при никогда не скудеющем казённом воровстве) постоянно пополняется Архипелаг.
Да не совсем же впустую ходят по улицам и сидят в своих штабах и дробят зубы задержанным – «народные дружинники», эти назначенные милицией ушкуйники или штурмовики, не упомянутые в конституции и не ответственные перед законом.
Пополнения на Архипелаг идут. И хотя общество давно безклассовое, и хотя полнеба в зареве коммунизма, но мы как-то привыкли, что преступления не кончаются, не уменьшаются, да что-то и обещать нам перестали. В 30-е годы верно обещали: вот-вот, ещё несколько лет! А теперь и не обещают.
* * *Закон наш могуч, выворотлив, непохож на всё, называемое на Земле «законом».
Придумали глупые римляне: «закон не имеет обратной силы». А у нас – имеет! Бормочет реакционная старая пословица: «закон назад не пишется». А у нас – пишется! Если вышел новый модный Указ и чешется у Закона применить его к тем, кто арестован прежде, – отчего ж, можно! Так было с валютчиками и взяточниками: присылали с мест, например из Киева, списки в Москву – отметить против фамилий, к кому применить обратную силу (увеличить катушку или подвести под девять грамм). И – применяли.
А ещё наш Закон – прозревает будущее. Казалось бы, до суда неизвестно, каков будет ход заседания и приговор. А смотришь, журнал «Социалистическая законность» напечатает это всё раньше, чем состоялся суд. Как догадался? Вот спроси…
«Социалистическая законность» (орган Прокуратуры СССР), январь 1962, № 1. Подписан к печати 27 декабря 1961. На стр. 73, 74 – статья Григорьева (Грузда) «Фашистские палачи». В ней – отчёт о судебном процессе эстонских военных преступников в Тарту. Корреспондент описывает допрос свидетелей; вещественные доказательства, лежащие на судейском столе; допрос подсудимого («цинично ответил убийца»), реакцию слушателей, речь прокурора. И сообщает о смертном приговоре. И всё свершилось именно так – но лишь 16 января 1962 (см. «Правду» от 17.1.1962), когда журнал уже был напечатан и продавался. (Суд перенесли, а в журнал не сообщили. Журналист получил год принудработ.)
А ещё наш Закон совершенно не помнит греха лжесвидетельства – он вообще его за преступление не считает! Легион лжесвидетелей благоденствует среди нас, шествует к почтенной старости, нежится на золотистом закате своей жизни. Это только наша страна одна во всей истории и во всём мире холит лжесвидетелей!
А ещё наш Закон не наказывает судей-убийц и прокуроров-убийц. Они все почётно служат, долго служат и благородно переходят в старость.
А ещё не откажешь нашему Закону в метаниях, в шараханьях, свойственных всякой трепетной творческой мысли. То шарахается Закон: в один год резко снизить преступность! меньше арестовывать! меньше судить! осуждённых брать на поруки! А потом шарахается: нет изводу злодеям! хватит «порук»! строже режим! крепче сроки! казнить негодяев!
Но несмотря на все удары бури – величественно и плавно движется корабль Закона. Верховные Судьи и Верховные Прокуроры – опытны, и их этими ударами не удивишь. Они проведут свои Пленумы, они разошлют свои Инструкции – и каждый новый безумный курс будет разъяснён как давно желанный, как подготовленный всем нашим историческим развитием, как предсказанный Единственно-Верным Учением.
Ко всем метаньям готов корабль нашего Закона. И если завтра велят опять сажать миллионы за образ мышления, и ссылать целиком народы (снова те же или другие) или мятежные города, и опять навешивать четыре номера, – его могучий корпус почти не дрогнет, его форштевень не погнётся.
И остаётся – державинское, лишь тому до сердца внятное, кто испытал на себе:
Пристрастный суд разбоя злее.
Вот это – осталось. Осталось, как было при Сталине, как было все годы, описанные в этой книге. Много издано и напечатано Основ, Указов, Законов, противоречивых и согласованных, – но не по ним живёт страна, не по ним арестовывают, не по ним судят, не по ним экспертируют. Лишь в тех немногих (процентов 15?) случаях, когда предмет следствия и судоразбирательства не затрагивает ни интереса государства, ни царствующей идеологии, ни личных интересов или покойной жизни какого-либо должностного лица, – в этих случаях судебные разбиратели могут пользоваться такою льготой: никуда не звонить, ни у кого не получать указаний, а судить – по сути, добросовестно. Во всех же остальных случаях, подавляющем числе их, уголовных ли, гражданских – тут разницы нет, – не могут не быть затронуты важные интересы председателя колхоза, сельсовета, начальника цеха, директора завода, заведующего ЖЭКом, участкового милиционера, уполномоченного или начальника милиции, главного врача, главного экономиста, начальников управлений и ведомств, спецотделов и отделов кадров, секретарей райкомов и обкомов партии – и выше, и выше! – и во всех этих случаях из одного покойного кабинета в другой звонят, звонят неторопливые, негромкие голоса и дружески советуют, поправляют, направляют – как надо решить судебное дело маленького человечка, на ком схлестнулись непонятные, неизвестные ему замыслы возвышенных над ним лиц. И маленький доверчивый читатель газет входит в зал суда с колотящейся в груди правотою, с подготовленными разумными аргументами и, волнуясь, выкладывает их перед дремлющими масками судей, не подозревая, что приговор его уже написан, – и нет апелляционных инстанций, и нет сроков и путей исправить зловещее корыстное решение, прожигающее грудь несправедливостью.
А есть – стена. И кирпичи её положены на растворе лжи.
Эту главу мы назвали «Закон сегодня». А верно назвать её: «Закона нет».
Всё та же коварная скрытность, всё та же мгла неправоты висит в нашем воздухе, висит в городах пуще дыма городских труб.
Вторые полвека высится огромное государство, стянутое стальными обручами, и обручи – есть, а закона – нет.
Послесловие
Эту книгу писать бы не мне одному, а раздать бы главы знающим людям и потом на редакционном совете, друг другу помогая, выправить всю.
Но время тому не пришло. И кому предлагал я взять отдельные главы – не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в моё распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать – отклонил и он.
А нужна была бы целая контора. Свои объявления в газетах, по радио («откликнитесь!»), своя открытая переписка – так, как было с Брестской крепостью.
Но не только не мог я иметь всего того разворота, а и замысел свой, и письма, и материалы я должен был таить, дробить и сделать всё в глубокой тайне. И даже время работы над ней прикрывать работой будто бы над другими вещами.
Уж я начинал эту книгу, я и бросал её. Никак я не мог понять: нужно или нет, чтоб я один такую написал? И насколько я это выдюжу? Но когда вдобавок к уже собранному скрестились на мне ещё многие арестантские письма со всей страны, – понял я, что раз дано это всё мне, значит, я и должен.
Надо объяснить: ни одного разу вся эта книга, вместе все Части её не лежали на одном столе! В самый разгар работы над «Архипелагом», в сентябре 1965 года, меня постиг разгром моего архива и арест романа. Тогда написанные Части «Архипелага» и материалы для других Частей разлетелись в разные стороны и больше не собирались вместе: я боялся рисковать, да ещё при всех собственных именах. Я всё выписывал для памяти, где что проверить, где что убрать, и с этими листиками от одного места к другому ездил. Что ж, вот эта самая судорожность и недоработанность – верный признак нашей гонимой литературы. Уж такой и примите книгу.
Не потому я прекратил работу, что счёл книгу оконченной, а потому, что не осталось больше на неё жизни.
Не только прошу я о снисхождении, но крикнуть хочу: как наступит пора, возможность – соберитесь, друзья уцелевшие, хорошо знающие, да напишите рядом с этой ещё комментарий: что надо – исправьте, где надо – добавьте (только не громоздко, сходного не надо повторять). Вот тогда книга и станет окончательной, помоги вам Бог.
Я удивляюсь, что я и такую-то кончил в сохранности, несколько раз уж думал: не дадут.
Я кончаю её в знаменательный, дважды юбилейный год (и юбилеи-то связанные): 50 лет революции, создавшей Архипелаг, и 100 лет от изобретения колючей проволоки (1867).
Второй-то юбилей небось пропустят…
Апрель 1958 – февраль 1967 Рязань – УкрывищеЕщё после
Я спешил тогда, ожидая, что во взрыве своего письма писательскому съезду если и не погибну, то потеряю свободу писать и доступ к своим рукописям. Но так с письмом обернулось, что не только я не был схвачен, а как бы на граните утвердился. И тогда я понял, что обязан и могу доделать и доправить эту книгу.
