Иван Шмелев - Том 4. Богомолье
Дьякон рассказывает, что после обедни и «Переспор» услышим: и колоколишка-то маленький, а все вот колокола забьет-накроет. Певчие хвалят «Лебедя»:
– За «Славословием»-то вчера слыхали? Чистое серебро!
Дьякон обещает сводить нас на колокольню – вот посвободней будет, отец звонарь у него приятель, по всем-то ярусам проведет, покажет.
Надо спешить в собор.
Народу еще немного, за ранними отмолились. В соборе полутемно; только в узенькие оконца верха светят полоски солнца, и, вспыхивают в них крыльями голубки. Кажется мне, что там небо, а здесь земля. В темных рядах иконостаса проблескивают искры, светятся золотые венчики. По стенам – древние святые, с строгими ликами. На крылосе вычитывают часы, чистый молодой голос сливается с пением у мощей:
Преподобный отче Се-ргие…
Моли Бога о на-ас!..
Под сенью из серебра, на четырех подпорах, похожих на часовню, теплятся разноцветные лампады-звезды, над ракой Преподобного Сергия. Пригробный иеромонах стоит недвижимо-строго, как и вчера. Непрестанно поют молебны. Горкин просит монаха положить на мощи образочки и крестики. Желтые огоньки от свечек играют на серебре и золоте. Отец берет меня на руки. Я рассматриваю лампады на золотых цепях, большие и поменьше, уходящие в глубину, под сень. На поднятой створе раки, из серебра, я вижу образ Угодника: Преподобный благословляет нас. Прикладывается народ: входит в серебряные засторонки, поднимается по ступенькам, склоняется над ракой. И непрестанно поют-поют:
Преподобный отче Се-ргие…
Моли Бога о на-ас!..
Поет и отец, и я напеваю внутренним голоском, в себе. Слышится позади:
– Пустите… болящего пустите!..
Пригробный иеромонах показывает пальцем: сюда несите. Несут мужики расслабного, которого обливали у креста. Испуганные его глаза смотрят под купол, в свет.
Иеромонах указывает – внести за засторонку. Спрашивает – как имя? Старуха кричит, в слезах:
– Михайлой, батюшка… Михайлой!.. помолись за сыночка… батюшка Преподобный!..
Иеромонах говорит знакомую молитву, – Горкин меня учил:
…скорое свыше покажи посещение…
страждущему рабу Михаилу,
с верою притекающему…
Горкин горячо молится. Молюсь и я. Старушка плачет– Родимый наш… прибега, и скорая помога… помоли Господа!..
Иеромонах смотрит в гроб Преподобного и скорбным, зовущим голосом молится:
…и воздвигни его во еже пети Тя…
– Подымите болящего…
Болящего подымают над ракой, поворачивают лицом, прикладывают. Иеромонах берет розовый «воздух», возлагает на голову болящего и трижды крестит. Старуха колотится головой об раку. Мне делается страшно. Громко поют-кричат:
Преподобный отче Се-ргие…
Моли Бога о на-ас!..
Все поют. Текут огоньки лампад, дрожит золотыми огоньками рака, движется розовый покров во гробе… – живое все! Я вижу благословляющую руку из серебра на поднятой накрышке раки.
Прикладываемся к мощам. Иеромонах и меня накрывает чем-то, и трижды крестит:
…во еже пети Тя… и славити непрестанно…
Эти слова я помню. Много раз повторял их Горкин, напоминал. Чудесными они мне казались и непонятными. Теперь – и чудесны, и понятны.
Тянется долгая обедня. Выходим, дышим у цветника, слушаем колокольный звон, смотрим на ласточек, на голубое небо. Входим опять в собор. Тянет меня под тихие огоньки лампад, к Святому.
Отец привозит меня к Аксенову на Кавказке и передает на руки молодцу. Встречает сам Аксенов, говорит: «Оченно приятно познакомиться», – и ведет на парадное крыльцо. Расшитая по рисункам барышня, в разноцветных бусах, уводит меня за ручку в залу и начинает показывать редкости, накрытые стеклянными колпаками: вырезанную из белого дерева лошадку и тележку, совсем как наша, – игрушечную только, – мужиков в шляпах, как в старину носили, которые косят сено, и бабу с ведрами на коромысле. И все спрашивает меня: «Ну, что… нравится?» Мне очень нравится. Молодчик, который вчера нас гнал, ласково говорит мне:
– Знаю теперь, кто ты… московский купец ты, зна-ю! А фамилия твоя – Петухов… видишь, сколько на тебе петухов-то!..
И все смеется. Показывают мне органчик, который играет зубчиками – «Вот мчится тройка удалая», угощают за большим столом пирогом с рыбой и поят чаем. Я слышу из другой комнаты голоса отца, Аксенова и Горкина. И он там. В комнатах очень чисто и богато, полы паркетные, в звездочку, богатые образа везде. Молодчик обещается подарить мне самую большую лошадь.
Потом барышня ведет меня в сад и угощает викторийкой. В беседке пьют чай наши, едят длинные пироги с кашей. Прибегает Савка и требует меня к папаше: «Папаша уезжает!» Барышня сама ведет меня за руку, от собак.
На дворе стоит наша тележка, совсем пустая. Около нее ходят отец с Аксеновым, Горкин и молодчик, и стоит в стороне народ. Толстый кучер держит под уздцы Кавказку. Похлопывают по тележке, качают головами и улыбаются. Горкин присаживается на корточки и тычет пальцем – я знаю куда – в «аз». Отец говорит Аксенову:
– Да, удивительное дело… а я и не знал, не слыхивал. Очень, очень приятно, старую старину напомнили. Слыхал, как же, торговал дедушка посудой, после французов в Москву навез, слыхал. Оказывается, друзья-компаньоны были старики-то наши. Вот откуда мастера-то пошли, откуда зачалось-то, от Троицы… резная-то работка!..
– От нас, от нас, батюшка… от Троицы… – говорит Аксенов. Ребятенкам игрушки резали, и самим было утешительно, вспомнишь-то!..
Отец приглашает его к нам в гости, Москву проведать. Аксенов обещается побывать:
– Ваши гости, приведет Господь побывать. Вот и родные будто, как все-то вспомнили. Да ведь, надо принять во внимание… все мы у Господа да у Преподобного родные. Оченно рад. Хорошо-то как вышло, само открылось… у Преподобного! Будто вот так и надо было.
Он говорит растроганно, ласково так, и все похлопывает тележку.
– Дозвольте, уж расцелуемся, по-родному… – говорит отец, и я по его лицу вижу, как он взволнован: в глазах у Него как будто слезы.
– Дедушку моего знавали!.. Я-то его не помню…
– А я помню, как же-с… – говорит Аксенов. – Повыше вас был и поплотней, веселый был человек, душа. Да-с… надо принять во внимание… Мне годов… да, пожалуй, годов семнадцать было, а ему, похоже, уж под ваши годы, уж под сорок. Ну-с, счастливо ехать, увидимся еще, Господь даст.
И они обнимаются по-родному. Отец вскакивает лихо на Кавказку, целует меня с рук Горкина, прощается за руку с молодчиком, кланяется красивой барышне в бусах, дает целковый на чай кучеру, который все держит лошадь, наказывает мне вести себя молодцом – «а то дедушка вот накажет» – и лихо скачет в ворота.
– Вот и старину вспомнили… – говорит Горкину Аксенов, – как вышло-то хорошо. А вы, милые, поживите, помолитесь, не торопясь. Будто родные отыскались.
Я еще хорошо не понимаю, почему – родные. Горкин утирает глаза платочком. Аксенов глядит куда-то, над тележкой, – и у него слезы на глазах.
– Вкатывай… – говорит он людям на тележку и задумчиво идет в дом.
Все спят в беседке: после причастия так уж и полагается – отдыхать. Даже и Федя спит. После чая пойдем к вечерням, а завтра всего посмотрим. Денька два поживем еще – так и сказал папашенька: поживите, торопиться вам некуда.
Барышня показывает нам сад с Анютой. Молодчик с пареньками играет на длинной дорожке в кегли. Приходят другие барышни и куда-то уводят нашу. Барышня говорит нам:
– Поиграйте сами, побегайте… красной вот смородинки поешьте.
И мы начинаем есть, сколько душе угодно. Анюта рвет и викторийку и рассказывает мне про батюшку Варнаву, как ее исповедовал.
– Бабушка говорит – от него не укроешься, наскрозь все видит. Вот, я тебе расскажу, сама бабушка мне рассказывала, она все знает… Вот, одна барыня приезжает, а в Бога не верила… ну, ее умные люди уговорили приехать, поглядеть, какой угодный человек, наскрозь видит. Вот она, приехамши, говорит… села у столика: «И чего я не видала, и чего я не слыхала! – А она все видала и все слыхала, богатая была. – Чегой-то он мне наболтает!» – про святого так старца! Ну, он бы мог, бабушка говорит, час ей смертный послать, за такие богохульные слова. Только он жалостливый до грешников. А она сидит у столика и ломается из себя: «И чегой-то он не идет, я никогда не могу ждать!» А он все не идет и не идет. И вот тут будет самое страшное… только ты не бойся, будет хорошо в конец. Вот, она сидела, и выходит старец… и несет ей стакан пустого чаю, даже без сахару. Поздоровался с ней и говорит: «И вот вам чай, и пейте на здоровье». А барыня рассерчалась и говорит: «И чтой-то вы такое, я чаю не желаю», – от святого-то человека! Как бы радоваться-то должна, бабушка говорит, а она так, как бес в ней: «Не желаю чаю!» А он смиренно ей поклонился… – святые ведь смиренные… бабушка говорит, – поклонился ей и приговаривает еще: «А вы не пейте-с, вы не пейте-с… а так только ложечкой поболтайте-с, поболтайте-с!..» И ушел. Вон что сказал-то! – поболтайте ложечкой. Ушел и не пришел. А она сидела и болтала ложечкой. Понимаешь, к чему он так? Все наскрозь знал. Вот она и болтала. Тут-то и поняла-а… и про-няло ее. Потом покаялась со слезьми и стала богомольной, уважительной… бабушка сама ее видала!..
