Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Их беспокойства передались мне. Эти беспокойства стали казаться мне искренними. И не только беспокойства, но и мрачные предчувствия. «Эль-Ниньо!» - восклицали, возможно, вовсе и не пираты, а тысячелетия назад индейцы у подножия Кордильеров, вымаливая у божеств спасение. Но не пришло спасение, их город смыло потопом. «Вы что, заснули? - вернула меня на Большую Никитскую кассирша. - Вываливайте покупки из корзины!»
И очень может быть, что Сева Альбетов, - размышлял я по дороге домой, - не такой уж и мошенник, каким он представляется мне… Случаются ведь и среди тысяч шарлатанов и истинно ясновидящие. Смешно, конечно, звучит - «яснонюхающие», из-за этого, видимо, и рождались недоверия, отношения иронические, но у каждого дара - свои особенности.
Мне уже не терпелось получить удовольствие от знакомства с новой книгой. Подержать ее в руках, не открывая. Не отворяя сразу вход в незнакомый мне мир. Оценить умение типографских мастеров. Шрифтовикам порадоваться или поворчать на них. К носу поднести книгу. Каковы запахи бумаги, переплетного материала, клея, одна из приобретенных мною книг пахла земляникой (не Альбетов ли я?). А потом уж бережно отворить врата и заглянуть для начала в выходные данные (слова-то какие скучно-занудливые, в выходные данные заглядывают именно зануды-профессионалы, чтобы сейчас же узнать, кто издатель, где печатали, какой тираж, когда сдано в набор, ну и так далее). Я написал «бережно отворить». Но я и обещал Мельникову чрезвычайно бережно отнестись к доверенному мне экземпляру: там ведь пометки самого Альбетова, музейщики со временем изучать будут. «Его рука?» - спросил я. «Ну нет, - смутился Мельников. - Коренной экземпляр дома. В хранилище. Вместе с оригиналом-свитком фамильного Древа. В ваш я перенес альбетовские пометки». «Ну правильно, - сказал я. - Коренной-то экземпляр надо сберегать для потомков. Ведь вы теперь наш Нострадамус». «То есть как - Нострадамус?» - будто бы удивился Мельников. «Ну а как же? Сам Сева Альбетов усмотрел в книге пророчества. А ведь именно вы, Александр Михайлович, сначала рассыпав листы по полу, а потом и примяв их (чуть было не произнес «задницей»)… и посидев на них две минуты, и создали новые пророчества. Кто же вы теперь, как не наш московский Нострадамус?» После этих моих слов Мельников не стал упрекать меня в насмешничестве на манер Кольки Симбирцева, а постоял в молчаливой важности. И я понял: пройдет время, П. Фрегата непременно получит премию, пиарщики откроют историю книги (Мельников проболтается, правда, будет стоять на том, что он-то, конечно, ни при чем, он - исполнитель, но замысел творения возник в производственно-вещем сне Паллад Фрегаты), найдутся толкователи книги со словарным запасом похлеще, чем у Севы Альбетова, объявят Мельникова прорицателем, и он отказываться от их толкований не станет, а в фамильном Древе его, пусть даже и по летоисчислению от Мазепы, среди прочих вынырнет предком именно Нострадамус, и в одном из катренов того непременно ототрут упрятанное там на века имя Александра Михайловича Мельникова.
Что и случилось.
А пока я первым делом бережно донес книгу домой. Не облил ее подсолнечным маслом, не измазал ливерной колбасой. Достал из хозяйственной сумы и принялся исследовать.
Книжка, действительно, вышла забавной. Земляникой она не пахла. Ледериновый переплет ее был пупырчатый и вызвал у меня мысли о крокодиловой коже. Но и крокодилами она не пахла. Впрочем, о коже крокодилов я имел телевизионное представление и уж совсем не знал, как крокодилы пахнут. Я вспомнил слова из интервью тогда еще девы Иоанны в латах о запахах женщин из амазонок. По ее понятиям, боевое женское тело должно благоухать пеной взмыленных кобылиц, яблоками конского навоза, ремнями полусопревшей упряжи, спермой необъезженных мустангов, свежим кизяком, золой степных пепелищ. Может быть, конским навозом и золой экземпляр и пах. Но может быть, и нет… Да что я так увлекся запахом клея, ледерина и типографской краски, отругал я себя, не желаю ли я и впрямь уподобиться Севе Альбетову? И выходило, что я все время думал о нем…
Но для меня мрачными предчувствиями книга пока не пахла. Хотя история героини повести, как я помнил, поначалу - наивной студенточки, складывалась довольно печально. История эта, как выяснилось при чтении книги, кое-где проступала обильными эпизодами. Стало быть, рукопись при опадании на пол рассыпалась как бы избирательно. Но ясные и цельные фрагменты бывшей повести были теперь в жестоком окружении дичайшей смысловой куролесицы. Или полной бессмыслицы. Если бы я не знал истории творения, я бы подумал: ну и выпендрежница, эта Паллад Фрегата. И если бы у меня хватило терпения (из профессионального, предположим, любопытства) одолеть текст, я бы, может быть, как и уже проявившие себя толкователи, жрецы и властители душ, лоцманы литературного процесса, какого в природе нет, принялся бы расшифровывать выпендрежи и игры неизвестного мне рискового автора. Вдруг мое воображение и нафантазировало бы некие разгадки или даже оправдания замысла (либо просто импровизационной забавы) П. Фрегаты. И мне бы открылся сверхсмысл ее затеи.
Но мне не надобилось открывать в книге какие-либо смыслы. А вот представлять, как и что обнаружат в издании добросовестные, а стало быть, и доверчивые читатели, было мне интересно.
И тут уж совсем интересны стали для меня пометы Севы Альбетова.
Все ли их перенес из коренного экземпляра Мельников? Не знаю. В моей книге очевидны и понятны мне были подчеркивания фраз или строк зеленым карандашом. Но на узких полях имелись еще и зеленые карандашные змейки и крюки. Словами, как разъяснил Мельников, Альбетов комментировать текст пока не брался. Борис Николаевич Полевой, будучи редактором «Юности», при чтении рукописей начинающих гениев слов на полях тоже не тратил, а писал либо «22» либо «МЗ». И все было понятно. «22» - перебор. «МЗ» - младозасранчество. Вполне возможно, что Б.Н. Полевой уже на титульном листе «Похмелья в декабре» вывел бы «МЗ». И этим ограничился бы. Трактовать же змейки и крюки Альбетова было делом затруднительным.
Но вскоре до меня дошло, что великий Сева сразу же, наверняка и не заглядывая в книгу, ощутил исходящие из нее мрачные флюиды, а подчеркиванием строк, фраз, указательными уколами змеек и крюков лишь обращал внимание Мельникова, П. Фрегаты или еще кого-то на подробности грядущего московского завихрения. При этом на него вряд ли подействовали запахи боевого женского тела, со всеми ароматами пепелищ, спермы мустангов (их-то он, в отличие от меня, конечно, унюхал). Я вспомнил, как в Камергерском переулке перед своим знаменитым сеансом (по профессиональной, видимо, привычке) Альбетов принюхался к деве Иоанне и тут же отворотил от нее нос: неинтересна и никак не связана с московскими катаклизмами, с отсутствием дома номер три, в частности. Иоанна тогда обиделась и запыхтела.
Книгу приходилось то и дело крутить. Читать перевернутые страницы я не был способен. Понятно, что в книге зеленые линии шли над перевернутыми строками. Попадались в ней строки поперечные или спешившие куда-то по диагонали. Присутствие последних можно было объяснить тем, что сидевший на рукописи Мельников, боялся опоздать куда-то, суетился и егозил в нетерпении. Да и сама Паллад Фрегата по причине рассеянности и неряшливости некоторые страницы помяла или согнула.
Я попытался выявить предполагаемые озабоченности Альбетова. А вместе с теми какие-либо его интересы. Но толком так ничего и не выявил. Например, никак не мог понять, почему двумя линиями была подчеркнута строка: «…хал в Сальвадор нельзя такое скрыть. Если он что-нибудь выслеживал». Еще и змейка нервничала сбоку. Нервничала! Так мне показалось. Стало быть, змейка передавала волнение Альбетова! Или вибрацию его души… Но кто и зачем ехал в Сальвадор в повести тогда еще Т. Палладиус, вспомнить я не мог. Каждое упоминание каких-либо драгоценностей (а героиня повести училась на искусствоведа и интересовалась историческими камнями) обязательно вызывало на полях вибрацию змейки и спокойствие четко выведенного крюка. Две змейки взволновались вблизи фразы со словами: «простенькие серьги». Крюк, и довольно острый, указывал на строку: «Вдруг он вскочил, подошел к оценщику музыки, нахмурив лоб…» Я стал подсчитывать знаки Альбетова и понял, что змеек в его пометах в четыре раза больше, чем крюков. А вот упомянутая выше строка с бочкой («бочка - движимость и не движимость…») была лишь подчеркнута. И другие «зеленые» фразы с «очками», «чками» в их началах тоже не требовали от ученого исследователя особенных знаков на полях. Видимо, с бочкой Альбетову было уже все ясно. Или же в силу секретного соглашения он не имел права какими-либо намеками выделять бочку из прочих явлений, природных и механических. Так, подчеркивал легонько зеленым карандашиком слова и брел дальше. Бакинского ли керосинового товарищества двигалась и не двигалась в тексте бочка, не Бакинского ли - не имело значения. Пожалуй, куда важнее для Альбетова были строки такие: «Коварная ловушка, прельстительный обман враждебных сил…» Или: «пропадет сертификат ДЖ8К14 т. 437-67 свеча горела гибельным водоворотом…» Или: «Команда женщин по блочному луку не выдержала искушения булавой. Искушение…» Я вспомнил, что некогда Т. Палладиус занималась стрельбой из лука, а язык некоторых глав ее давней повести был излишне пафосным. Слово «искушение», пожалуй, тоже волновало нюхознатца Альбетова.
