Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
– Многие сны ее вещие… Но они связаны с иными жизнями… Иоанны… Где она была и инопланетянкой, и инфузорией-туфелькой в юрском периоде, и амазонкой, и гетерой, и Семирамидой, и огнедышащей пантерой, ну… Ну вы и сами знаете, кем…
Я склонен был спросить Мельникова, а где же сжатое время, если прежние жизни нашей героини происходили в совершенно разные хронологические периоды? Выходило, что хронология из сплющенного времени выпирает углами каменной, бронзовой, железной и какой еще там арматуры? Но не спросил. Пусть вещие сны Тамары Ивановны-Иоанны имеют своим основанием ощущения инфузории-туфельки, марсианской принцессы, Семирамиды. Да кого угодно! И я отправился к барной стойке заказать, наконец, жареную цветную капусту и напитки. Вкусов амазонок и гетер я не знал и предоставил Мельникову возможность самому выбирать угощения в соответствии с традициями его фамильного Древа (если оно было уже от Мазепы, то сгодился бы и борщ из комплексного обеда).
– Так вот, - продолжил Мельников (Иоанна держала в руке бокал с красным вином), - а этот сон был обыкновенный, московский, и Томочка вспомнила о нем лишь, когда вышла книжка…
– В его редакции, - хрипло произнесла Паллад Фрегата.
– Да, в моей редакции… - довольно жалко улыбнулся Мельников. - Но и этот ее сон оказался вещим. В нем увиделось все так, как в жизни позже произошло. Иоанна и книгу во сне свою читала, все страницы изданной потом, все буквы ее совпали с увиденным во сне. А она сон сразу забыла. А теперь вспомнила.
– Ну и что тут такого? - спросил я, прожевывая капусту. - Во-первых, это никакой не вещий сон. А производственный. У профессионалов это бывает. И не только у гуманитариев, но и у технарей. У многих ремесленников. Во-вторых, вам, Тамара Ивановна, не только книжка приснилась или увиделась. Но что еще важнее, был открыт метод извлечения успеха. Этому вы должны только радоваться. А самое главное, средством осуществления сна стал не кто-нибудь, а сам Александр Михайлович Мельников с его фамильным древом и творческой интуицией. Кабы он не рассыпал страницы и не сел на них, и сон бы не вспомнился. Предлагаю выпить за сотворца литературного феномена!
– Подождите, профессор, - заспешил Мельников, хотя дозу коньяка за себя и выпил. - Вы насмешничаете, а дело серьезное. Да, сон, может быть, и производственный. Но он и вещий. Именно я, а не кто другой приснился Иоанне. Опять же это неважно. Хотя и важно. Но при всех похвалах и удачах издание вызывает у Иоанны… и у меня… чувства вовсе не радостные… Тревогу вызывает… Предчувствие скорой драмы или даже катастрофы…
– С чего бы вдруг? - удивился я.
– Книгу «Похмелье в декабре» держал в руках Сева Альбетов… - сказал Мельников.
– И нюхал? И что разнюхал?
– Вы иронизируете, профессор, - поморщился Мельников. - Альбетов - мировое достояние. И его изыскательские дарования нельзя свести только лишь к умению обращаться к запахам.
– Надеюсь, - сказал я. - Он и не онихмант.
– Онихмант?
– Онихмантия - гадание по ногтям, - сказал я.
– Я отношусь к вам с уважением, профессор, - смиренно произнес Мельников, - и полагаю, что вы шутите без желания уколоть меня на манер балагура Симбирцева.
– Извините, Александр Михайлович, - сказал я, - если я и шучу, то исключительно по поводу ученого Альбетова…
– А для меня Альбетов - гений, - сказал Мельников, - и я ему сострадаю. Нервной энергии и здоровья на своих сеансах он затрачивает не меньше, чем Мессинг. Но в отличие от Мессинга он обладает редкостными знаниями истории, культуры и прочих признаков цивилизации. Он и рудознатец, он может общаться с древесными листьями и с плавучими гадами. Не исключаю, что ему ведом и язык ногтей. И вот он у… усмотрел в книге Паллад Фрегаты мрачные пророчества.
– То есть?
– Смысловые сдвиги, скажем так, - принялся объяснять Мельников, - возникли уже в рукописи «Похмелья». А при наборе в типографии, понятно - особенно вам, произошли и новые смещения знаков и фраз. Пошли такие строчки, какие даже сам Шкловский не смог бы обтолковать или хотя бы соотнести с тем или иным направлением в искусстве. Вот взгляните хотя бы на эту строку.
Из сумки П. Фрегаты была явлена светло-рыжая книга «Похмелье в декабре» и предоставлена мне для обозрения. Иные строки были подчеркнуты зеленым карандашом.
– «…буфами, клешем. До неземного безумия поверхности коры…» - прочитал я строку под зеленью. Дальше ползла строка с перевернутыми знаками. - Ну и что? Графический прием и более ничего… В контексте сочинения, возможно, пробьется смысл…
– А Альбетов ощутил пророчества и без всяких контекстов! - Мельников уже горячился. - Ему доступно все! И мрачные пророчества его связаны не только с автором книги и ее окружением, но и со всей московской действительностью.
– И что же он вам открыл?
– Пока для его пророчеств нет конгениальных выражений. Он боится изречением слов исказить истину. Но он дал понять…
– И про бочку дал понять? - спросил я на всякий случай.
– Какую бочку? А-а, бочку… И про бочку!
Мельников пролистал несколько страниц и ткнул пальцем в еще одну надтравяную строку: «бочка - движимость и недвижимость - в корабельных пазах блях! "Эль-Ниньо"!»
– Это что-то из жизни пиратов, - сказал я.
– В повести не было никаких пиратов! - вскричал Мельников. - И бочки там не было! И мата почти не было! А в книге, пожалуйста, что ни фраза, то мат!
– Ну, положим! - папироса опять была загнана в угол рта красной кавалеристки.
– А Эль-Ниньо! - не унимался Мельников. - Это же течение с завихрениями. От него - потопы, пожары, засухи, пустыни! Или вот еще возникшая строка: «откровенное оголение напоказ, блин! И разверзнется щель…» Щель, правда, с маленькой буквы, но это, чтобы запутать.
– А от меня-то вы чего ожидаете? - спросил я.
– Не будете ли вы, профессор, так любезны, - впервые я наблюдал Мельникова просителем, - ознакомиться с нашим уникальным изданием, если не прочитать его, то хотя бы просмотреть…
– Любезен я, конечно, буду, - сказал я. - Но в толкователи Апокалипсисов я не гожусь. К тому же у вас есть гениальный толкователь.
– А вы сверьте свои ощущения с его пометками…
– И что толку?
– Видите ли, профессор, к вам всегда хорошо относились в закусочной и теперь к вам благорасположены в Щели, я знаю… Может, стоит предупредить их о скорых завихрениях… Гипотетических…
«И о том, что взвихренная дева Иоанна начнет всех удивлять…» - подумалось мне.
На башне буфетной стойки «Рюмочной» были укреплены общепитовские рекомендации: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь процветанию государства» и т.д., предназначенные для ретро-увеселения публики, а вовсе не для призывов к действиям. Среди прочих белела стандартка: «Вернув использованную посуду, ты исполнишь долг гражданина». Неожиданно для меня Тамара Ивановна Палладиус, она же Паллад Фрегата, она же дева Иоанна аккуратной студенткой собрала на пластмассовый поднос все наши сосуды, тарелки, ножи, вилки и отнесла их на кухню.
52
Константин Сергеевич Станиславский не зря приглашал Сашеньку Мельникова, пусть и в воображении Сашеньки, на прогулки с беседами о Системе и о Жизни в искусстве. Во всех действиях Мельникова, мне известных, обязательно была сверхзадача.
Какая же привела его нынче в «Рюмочную»?
Первым делом, конечно, корысть. Пусть воздушная. Пусть даже с перламутрово-радужным мыльным боком, на корысть. Книга обожаемой им девы, если верить Мельникову, уже была вписана в разные номинации. Слово «номинант» звучало у нас теперь, как «орденоносец» в довоенные годы прошлого столетия. Среди моих знакомых выделялись два номинанта на Нобелевскую премию. Одного уже объявляли по телевизору: «Сейчас перед вами выступит Нобелевский номинант». После овации номинант выступал. Другой знакомый, походив номинантом, заявил: выдвинуть-то его выдвинули (соседи по общежитию в Литинституте), но принимать участие в каких-то номинациях он не намерен. И теперь он говорил при публике: «В свое время я отказался от Нобелевской премии». Я же был вписан в комиссии по премиям, в две или в три, не всегда ходил на посиделки с сушками, не всегда читал рукописи или смотрел спектакли, заранее предполагая, кому и что дадут. Но раз уж я пообещал Мельникову ознакомиться с текстом «Похмелья в декабре», стало быть, при его просительных звонках я неизбежно буду вынужден поддерживать номинантку в ее заплыве к награде. Хотя бы и мычанием. Таким, не сомневаюсь, был расчет Мельникова.
Однако сверхзадача сверхзадачей, она исполнена. Но все же мое толкование забот Мельникова не переставало казаться мне упрощенным. Я зашел в продуктовый мини-супермаркет с книгой П. Фрегаты в хозяйственной сумке. Вечерние походы в соседний с «Рюмочной» магазин как бы оправдывали мои визиты в душевное заведение. Как всегда я набил казенную корзинку нарезками колбасы, пакетами макарон, бутылями масла, из трех касс работала одна, пыхтела очередь, мне бы в досадах на безобразия торговли и на безделье сытых охранников забыть о словах и выражениях глаз Мельникова и его подруги. А я не мог.
