Якуб Колас - На росстанях
Самыми высокими зданиями в Панямони были церковь, костел и синагога. Церковь и костел стояли в центре местечка, на самом высоком месте, синагога ютилась на задворках. Когда Лобанович еще в детстве впервые увидел панямонский костел издали, то своей формой это здание напомнило маленькому Андрею большого сидящего кота с задранным кверху носом. Это первое впечатление навсегда осталось в памяти. Запомнилась также и маленькая речушка, вытекавшая из-под известковой горы, развесистые вербы над нею, кузница Хаима над речушкой и сам Хаим, ловкий и умелый кузнец с черной бородой. Вспомнилась и старая мельница, гнилое озеро возле нее, ольшаник над озером, густоусеянный гнездами грачей, и неумолчный их крик.
Лобанович смотрит в сторону озера. Вот он, знакомый ольшаник, кусочек общипанной грачами рощицы! А дальше, немного левее, широкий старинный большак спешит уйти с панямонской равнины на соседнюю возвышенность, беря направление на Несвиж. Древние березы, исчезнувшие на некотором расстоянии от местечка, минуя Панямонь, снова тянутся вдоль большака, неясно вырисовываясь в синеватой дали. Как хорошо знакомы эти картины и как крепко связаны они с детством, счастливым и неповторимым!
"Может быть, придет такое время, - подумал Лобанович, - когда я и эти дни своих бездомных скитаний вспомню с удовольствием и вздохну о них".
Он двинулся дальше, спустился в глубокую и узкую долинку между двумя пригорками. И стройные башни белой церкви, и ветряная мельница, и Панямонь постепенно скрылись из виду. Когда Лобанович миновал вставший на его пути второй пригорок, перед глазами сразу возникло все местечко Столбуны с его церквами, с каменными зданиями и площадью, на которой обычно происходили шумные, многолюдные ярмарки. В центр местечка вела узкая песчаная уличка. По обеим сторонам ее убого ютились ветхие халупы местечковой бедноты. В самом начале улички чернела закоптелыми стенами кузница, где всегда стояло несколько крестьянских подвод и слышался раскатистый звон молота. Ближе к центру чаще попадались аккуратные и со вкусом построенные домики зажиточных жителей, с крашеными ставнями, с резьбой над окнами и с красиво отделанными высокими крылечками. Затем шли лавки разных сортов и с разными товарами, начиная от дегтя и керосина и кончая иголками и нитками.
Малоприметная вначале, уличка постепенно принимала вид настоящей улицы. Выводила она на просторную, мощенную булыжником площадь в центре местечка, проходя неподалеку от белой церкви и оставляя ее слева от себя. День был не базарный, и площадь почти пустовала, если не считать одиночных крестьянских колымажек, двух-трех торговок, терпеливо сидевших возле простеньких столиков под такими же простенькими, убогими навесами, да коз, бродивших по площади в поисках поживы. Наиболее ловкие из них задерживались возле возов и, став на задние ноги, выбирали сено из телег, а иные пристраивались возле лошадей и помогали им хрупать вкусную вику либо клевер.
Миновав площадь и волостное правление, Лобанович взошел на крыльцо почты. Она помещалась как раз по соседству с волостью. Довольно просторная комната разделялась невысокой деревянной перегородкой и проволочной сеткой над нею на две неравные части - собственно почту и переднюю для посетителей. За перегородкой, возле стола, сидел начальник почты, средних лет человек с коротким и широким носом, похожим на долото. Здесь же вертелся помощник начальника, знакомый Лобановичу белобрысый парень, которого за глаза называли Цвилым [Цвилый - заплесневелый]. Это был малообразованный чиновник с претензиями на интеллигентность и остроумие, - правда, остроты и шутки плохо удавались ему. За перегородкой стояло несколько шкафов с почтовыми делами и бумагами, с разного рода корреспонденцией. В проволочной сетке были проделаны небольшие оконца, через которые принимались заказные письма, продавались марки, выдавались письма и посылки.
В передней толклось несколько посетителей, Лобановичу бросилась в глаза одна старуха. С растерянным видом она обращалась то к одному, то к другому из посетителей, но от нее отмахивались, как от надоедливой мухи. А ей только нужно было, чтобы кто-нибудь прочитал письмо, которое она получила здесь, на почте. Она обратилась и к Лобановичу. Пришлось удовлетворить бабкину просьбу. Отыскав поспокойнее уголок, Лобанович тихо, чтобы слышала только старушка, прочитал ей письмо. Та слушала и плакала, хотя причин для плача в письме не было.
Улучив минуту, Лобанович окликнул Цвилого:
- Иван Павлович, день добрый!
Иван Павлович поднял глаза из-под толстых, припухших век, - видимо, ночь он провел в веселой компании.
- А-а! - оживился он, увидев Лобановича. - День добрый, день добрый, педагог без педагогики!
Иван Павлович веселым смехом сам воздал должное своему остроумию.
- Посмотрите, пожалуйста, нет ли мне писем до востребования?
- Посмотрим!
Иван Павлович перелистал стопку писем.
- Нету! - сказал он и насмешливо добавил: - Пишут... Верно, от крали, если до востребования?
Лобанович был разочарован, словно его обидели тем, что не оказалось писем, особенно одного - от Лиды.
"Куда же теперь пойти?" - мысленно спросил он себя, снова очутившись на малолюдной базарной площади. Взглянув в сторону улицы, ведущей к Неману, он увидел фигуру человека, который очень напоминал Янку Тукалу. Человек шел, уныло опустив голову, в глубокой задумчивости. Лобанович всмотрелся внимательнее - да это Янка Тукала! Тихонько подкрался и пошел за Янкой в нескольких шагах от него. Занятый своими мыслями. Тукала ничего не заметил.
- А-кхе! А-кхе! - кашлянул Лобанович.
Янка оглянулся. В глазах у него сначала отразился испуг, а затем его лицо засветилось, как солнце.
- Андрей! А, чтоб ты скис! - радостно воскликнул Янка.
Друзья бросились друг другу в объятия.
- Дай, брат, поцелую твой чайник! - нос Янки напоминал носик чайника.
- Пойдем туда! - кивнул Янка в сторону Немана.
Они вышли на пустырь, где никого не было, и остановились возле яруса аккуратно сложенных бревен.
IV
- Давай сядем здесь, - проговорил Янка, показывая рукой на сосновые кругляки.
Прежде чем сесть, он подозрительно оглянулся вокруг.
- Эге, брат Янка, ты стал что-то боязливый и подозрительный, - заметил Лобанович и одной рукой крепко привлек к себе приятеля.
Янка Тукала еле заметно, одними глазами, улыбнулся.
- Блюдите, како опасно ходите! - в евангельском тоне ответил он. Затем, приняв серьезный вид и понизив голос, продолжал: - Надо, братец, быть осторожным: все мы, уволенные учителя, собиравшиеся воевать с царем, находимся на большом подозрении у начальства и отданы под тайный надзор полиции. Понимаешь, васпане?
- Тут и понимать нечего, - спокойно отозвался Лобанович, хотя то, что сообщил Янка, его сильно встревожило. - Этого и следовало ожидать, но это лишь вступление к дальнейшим репрессиям. Так нас не оставят, - добавил Лобанович. - Но откуда ты знаешь, что мы под надзором полиции?
Янка хитро посмотрел на Андрея, поднял палец кверху и проговорил:
- О, это, братец, тонкая политика! Оказывается, в лагере наших врагов есть и наши сторонники.
- Что ты говоришь? - удивился Лобанович.
- Ты только молчи... Эту новость узнал я в доме урядника, того самого долговязого, седого кощея, который первым бросился на наш протокол во время налета пристава со стражниками.
- Ну, это уже совсем интересно! Неужто этот кощей наш сторонник?
- Не он, а его дочь Аксана!
- Удивил ты меня, Янка! И как же я теперь поверю, что к тебе не льнут девчата! - пошутил Лобанович.
- Ну, это еще ничего не значит. Дело тут не во мне, а в том, что дочь урядника сочувствует нам, сочувствует тому делу, за которое нас выгнали из школ.
- Вот оно что! Дивные дела, братец Янка! И новости какие! - отозвался немного удивленный и заинтересованный Лобанович. - Какова же она собой, эта Аксана? Красивая?
- Как на чей вкус, - подчеркнуто безразличным тоном проговорил Янка. Видимо, он хотел разжечь любопытство приятеля и не отвечал прямо на его вопросы.
- А все-таки? - не отставал Лобанович.
- Кому нравится поп, кому - попадья, а кому - попова дочка, - все так же безразлично ответил Янка.
- А кому - урядникова, - поддразнил приятеля Лобанович.
Янка весело засмеялся.
- Ну и надоедливый ты, Андрей! - сказал он. - И пусть себе. Сам увидишь. А если очень хочешь знать, скажу: ничего девчина, русая, тонкая, высокая, белое лицо, носик длинноват, но лица не портит. На щеках чахоточный румянец. Ну что, теперь ты удовлетворен?
- Будь я художник, я написал бы ее портрет с твоих слов: так хорошо и подробно описал ты Аксану, - шутливо заметил Лобанович и подмигнул приятелю.
- Эх, брат! - махнул рукой Янка. - Неважные мы с тобой теперь кавалеры-женихи: кто позарится на нас, бездомных бродяг?
- Ну, этого ты не говори, - запротестовал Лобанович, - кое-какую цену имеем и мы. Во-первых, у нас молодость, мы здоровы, любим жизнь и крепко цепляемся за нее. Во-вторых, новые пути открываются перед нами, пусть еще не ясные, трудные и неверные. А посему - да здравствуют наши странствия по свету!
