Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2
Строгое отношение к искусству сквозит в этих стихах. Искусство — подвиг избранных:
Пускай берется только тот за эпиграмму,
Кто может у людей найти пороков гамму
И отыскать из гаммы сей
Ту ноту, что звучит больней.
Среди стихов Ан. К. есть две небольших шутливо-повествовательных вещи, описывающих летнюю дачную жизнь. Начало одной из них проливает свет на одну из причин вечной тоски Ан. К.:
Уж лето красное промчалось!
Так дни за днями и бегут…
Недолго жить мне здесь осталось —
Опять за ненавистный труд.
Чтоб обучать девиц, мальчишек,
Терпенья должен быть излишек,
А я устал уже давно
Твердить год целый все одно.
Как жалок тот, кто поясняет
Глухому звук, слепому цвет.
Ей-богу, в этом проку нет!
Лишь время попусту теряет.
К такому делу еду я —
Печальная судьба моя.
Но и «красное лето» бывало не особенно красно для Ан. К. «Как мы живем?» — пишет он: «Беру фотографию и снимаю»:
Курочка хлопочет:
Кормит, обшивает;
Петел — что-то хочет,
А чего — не знает.
Петушки-цыплята
Пьют, едят, гуляют,
Смехом день встречают…
И картинка снята.
И называет тут же эту фотографию «позорной пасторалью».
К стихописанию своему Ан. К. относился как к «греху», называл стихи свои «деланными».
Я не поэт, нет, я не Пушкин,
Куда! Я ниже, чем Козлов.
Бездарностью я просто Душкин,
А глупостью — забью ослов.
Но если можно на стихи Ан. К. смотреть как на шутки, то нельзя не видеть в письмах его высокого искусства.
Пока они не изданы целиком, нельзя и понятия дать, как обаятельно-цельно отражен в них весь его облик, как искрится в них и сверкает многогранная его личность.
Но о стиле этих писем можно сказать и теперь несколько слов, если судить даже только по выдержкам, приводимым в настоящем издании.
Написанные довольно мелким, скрытным, меланхолическим, красивым почерком во второй половине жизни, а в первой — размашистым и неустановившимся, они поражают изящным своим лаконизмом и мощной изобразительностью.
Сжатость стиля та же, что и в музыке. Та же досказанность, доработанность, выраженность каждой фразы — каждого такта мысли.
Глубокой искренностью, правдивостью проникнуты они. Непрерывно движение мысли, отражение постоянной душевной жизни встречается в них.
Стихи и ноты их украшают. Они пересыпаны остротами, картинками жизни, пародиями. Приводим два письма. Одно — описание болезни в стиле Ницше. Другое — целый рассказ о «том свете», к которому Ан. К. относился довольно скептически. Первое обращено к В. М. Беляевой, второе к В. А. Авдееву.
I«Так начал поучать Заратустра.
Поистине говорю Вам, о, братья, мои, лучше влезть в чужую кожу, чем вылезть из своей.
Не падайте духом, братья мои, когда люди забинтуют вашу голову и вашу шею так, что оставят открытым только один глаз и одну ноздрю — старайтесь чувствовать, что вы все-таки еще живете.
Не падайте духом, когда ваши гланды распухнут наподобие кулича, а боли, при глотании, будут напоминать Вам ужение из вас ершей — с улыбкой говорите: «О, Карамбо!»
На пятый день Вашего лежанья не приближайте к себе домашних животных, так как близка уже будет та минута, когда вы пожелаете обварить их чаем или выколоть вилкой им глаза. О, братья! не старайтесь почесать себя между лопатками. Помните, что вы — «цари природы», а потому у вас руки коротки.
Братья! когда вы отлежите себе бока, то утешайтесь тем, что есть рыба Камбала, которая всегда лежит только на одном боку.
Так говорил Заратустра».
II«Мой милый, дорогой Авдюша!
Пишу тебе с того света. Прости голубчик, что так долго не отвечал, но я все это время был очень занят; сначала умирал, потом меня хоронили, а под конец, как полагается, должен был порхать над землей 40 дней — навещать знакомых и места, где я жил. Освободясь от христианских обязанностей, я сейчас же вспомнил тебя, и вот пишу. Слушай. Как только я взлетел на небо (на всякий случай взял с собой твои обиходы), прямо попал в общество музыкантов и композиторов всех времен и национальностей. Тут были все: и великие, и средние, и маленькие. Некоторые из них были очень горды и важны. Страшно подступиться.
Особенно неприступны те, которым уже поставили на земле памятники. Скромно бродя по небу и чувствуя себя, как всегда, одиноким, я наткнулся на спящего Лароша: он лежал на облаке с разинутым ртом. Говорят, он так обленился, что перестал разговаривать и думать, а только спит… Встретил Щ….. и очень был удивлен, что он разгуливает в мерлушковой шапке (кроме него — все с голой головой), которую кокетливо носит набекрень. На мой вопрос — почему он в шапке? Он с неудовольствием ответил: «Для тепла». Но я отгадал причину: он думает, что она к нему очень идет.
Про него рассказывают, что он в самом начале своего пребывания на небе устроил большой скандал. Он пожелал сидеть рядом с Глинкой — и сел, говоря: «Мы — два Михаила и два композитора и потому должны сидеть рядом!» Его попросили пересесть, но он упирался, спорил, ругался, обвинял всех в «консерватизме», ссылался на дружбу с Бородиным, напомнил, что он автор знаменитой «Перчатки» и т. д., и т. д. В конце концов его все-таки посадили рядом, со вторым скрипачом Мариинского театра. О скандале доложили кому следует. Вышел приказ: «Не давать Щ… две недели пива!!!» После этого, говорят, он упал в обморок. Щ… решительно всем здесь надоел: просит всех спеть его романсы и переложения рус. песен, заставляет учить его сольфеджио (даже Бетховена!), насильно составил из херувимов хор, вызывает всех на конкурс грации и уверяет, что он на земле лучше и грациознее всех танцевал «русскую». Все от него бегут. Щ… очень жалуется на свое положение и уже просился о переводе его в ад. Он даже начал сочинять трио для трехголового Цербера и кантату для сатаны. Боюсь, что и в аду он всем надоест. Вот тебе пока беглые заметки о моей загробной жизни. Будь здоров, поклонись от меня твоим дамам. Любящий тебя и теперь твой покойник Ан. Л.»
О смерти, начиная с девяностых годов, Ан. К. неоднократно упоминает в письмах своих, не без затаенной тревоги.
5-V-1899. «Дядя Ларя крякнул. Да и все мы крякнем. Хорошо бы только вовремя».
1-I-1902. «Делаю выписку из дневника Леонардо да Винчи»: «Когда я думал, что учусь жить, я только учился умирать. Вот вам и Новый год».
Без даты: «Кого ни возьми в пример, какие все грустные концы (ну, почти концы)… В Африку, в Африку хочу ехать умирать!»
Вот она, эпоха, в которую жил Лядов! Хоть на смерть, на последнее это торжество уехать в сказочные страны.
Но, думая о смерти, Лядов полон был живых, мощных сил.
Фраза «Дорожите же бутоном, но еще больше распустившейся розой: она теперь дает всю силу своего аромата», сказанная Лядовым о себе, полна героически-бесстрашного самосознания.
Как бы предчувствуя смерть, он знал, что жизнь для него едва началась.
Всей душой рвался он к новому, к новой жизни, к новым людям, опираясь только на свое мнение, на свой вкус, поддерживая своим авторитетом новое в искусстве. Как чувствуется эта жажда новизны в его жаркой дружбе со Скрябиным! Как убежденно говорит он «о новом» в своих письмах!
1 мая 1907. «Уверяю тебя, что зародилось новое и великое искусство».
9 июля 1908. «Что я читаю? Метерлинка (философию), Уайльда, Пшибышевского и т. п., но только не старое. Сил нет перечитывать пережеванные мысли. Я очень склонен к покою тела, но не мысли. Старое перестало давать мне пищу — читаешь, как таблицу умножения. Мой идеал: найти в искусстве неземное. Искусство — царство «чего нет». От реализма меня тошнит, как и от всего человеческого. Наступил переход: от человека к сверхчеловеку. Вы, конечно, над этим посмеетесь и будете наказаны: поезд пройдет мимо вас, вы останетесь, все по-прежнему в «Чудове».
Корреспонденты Ан. К. остались в «Чудове». А он умчался дальше, «в Африку», на край земли, в неведомые дали. Его истинная современность оказалась с ним в разлуке.
Есть ли утешение, катарсис какой-нибудь в этой трагедии?
Его тоскующая музыка с нами — часть малая его души. И навсегда будет с народом русским, в неприкосновенной точности, в жуткой близости к нему самому. Ни мрамор, ни слово, ни цвет не запечатлевают так тончайших трепетаний духа, как пять нотных линеек.
Да будут благословенны они.
1916
Илья Репин
К великой печали после первой вести о Репине недолго заставила себя ждать и вторая: о его кончине.
На семьдесят пятом году, в том же месяце, в котором родился, быть может, в тот же день — дата неизвестна — почил великий старец.
