Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

О моря тишь в вечерний час осенний!
О неба жемчуг, – белая вода!
И ты, как золотой укол, звезда,
И вы, бесшелестных платанов тени, –
  Я не любил вас никогда.

Душа строга и хочет правды строгой.
Ее поймет, ее услышит Бог.
В моей душе любви так было много,
Но ни чудес земли, ни даже Бога
  Любить – я никогда не мог.

Зарниц отверзтые блистаньем вежды,
Родных берез апрельские одежды,
На лунном море ангелов стезя –
И вас любить? Без страха и надежды,
  Без жалости – любить нельзя.

А вы, и Бог, – всегда одни, от века
Вы неподвижный пламень бытия.
Вы – часть меня, сама душа моя.
Любить же я могу лишь человека,
  Страдающую тварь, как я.

Не человека даже – шире, шире!
Пусть гор лиловых светит красота
И звезды пышно плавают в эфире,
Любовь неумолима и проста:
Моя любовь – к живому Лику в мире,
  От глаз звериных – до Христа.

Ты Жизни всё простил: игру,
Обиду, боль и даже скучность.
А темноокую ее Сестру?
А странную их неразлучность?..

Хочешь знать, почему я весел?
Я опять среди милых чисел.

Как спокойно меж цифр и мер.
Строг и строен их вечный мир.

Всё причинно и тайно-понятно,
Не случайно и не минутно.

И оттуда, где всё – кошмары,
Убегаю я в чудо меры.

Как в раю, успокоен и весел,
Я пою – божественность чисел.

Недолгий след оставлю я
В безвольной памяти людской.
Но этот призрак бытия,
Неясный, лживый и пустой, –
На что мне он?
Живу – в себе,
А если нет… не всё ль равно,
Что кто-то помнит о тебе,
Иль всеми ты забыт давно?

Пройдут одною чередой
И долгий век, и краткий день…
Нет жизни в памяти чужой.
И память, как забвенье, – тень.

А на земле, пока моя
Еще живет и дышит плоть,
Лишь об одном забочусь я:
Чтоб не забыл меня Господь.

Пришла и смотрит тихо.
В глазах – тупой огонь.
Я твой щенок, волчиха!
Но ты меня не тронь.
  Щетинишься ли, лая,
  Скулишь ли – что за толк!
  Я все ухватки знаю,
  Недаром тоже волк.
Какую ни затеешь
Играть со мной игру –
Ты больше не сумеешь
Загнать меня в нору.
  Ни шагу с косогора!
  Гляди издалека
  И жди… Узнаешь скоро
  Ты волчьего щенка!
Обходные дороги,
Нежданные пути
К тебе, к твоей берлоге,
Сумею я найти.
  Во мху, в душистой прели,
  Разнюхаю твой след…
  Среди родимых елей
  Двоим нам – места нет.
Ты мне заплатишь шкурой…
Дай отрастить клыки!
По ветру шерсти бурой
Я размечу клоки!

  Вернулась – как голубой щит:
  Даже небо вокруг голубит.
Скажи, откуда ты, где была?
  Нигде; я только, закрывшись, спала.
А почему ты такая другая?
  Осень; осенью я голубая.
  Ночь холоднее – и я синей.
  Разве не помнишь лазурных огней?
  Алмазы мои над снегами?
  Острого холода пламя?
  Ты морозные ночи любил…
Любил? Не помню, я всё забыл,
Не надо о них, не надо! Постой,
Скажи мне еще: где тот, золотой,
Что недавно на небе лежал, – пологий,
Веселый, юный, двурогий?
  Он? Это я, луна.
  Я и он, – я и она.
  Я не вечно бываю та же:
  Круглая, зеленая, синяя,
  Иль золотая, тонкая линия –
  Это всё он же, и всё я же.
  Мы – свет одного Огня.
  Не оттого ль ты и любишь меня?

Дон-Жуан, конечно, вас не судит,
Он смеется, честью удивлен:
Я – учитель? Шелковистый пудель.
Вот, синьор, ваш истинный патрон.

Это он умеет с «первой встречной»
Ввысь взлетать, потом идти ко дну.
Мне – иначе открывалась вечность:
Дон-Жуан любил всегда одну.

Кармелитка, донна Анна… Ждало
Сердце в них найти одну – Ее.
Только с Нею – здешних молний мало,
Только с Нею – узко бытие…

И когда, невинен и беспечен,
Отошел я в новую страну, –
На пороге Вечности я встречен
Той, которую любил – одну…

Дана мне грозная отрада,
Моя необщая стезя.
Но говорить о ней не надо,
Но рассказать о ней нельзя.

И я ли в нем один! Не все ли?
Мое молчанье – не мое:
Слова земные отупели,
И ржа покрыла лезвее.

Во всех ладах и сочетаньях
Они давно повторены,
Как надоевшие мечтанья,
Как утомительные сны.

И дни текут. И чувства новы.
Простора ищет жадный дух.
Но где несказанное слово,
Которое пронзает слух?

О, родился я слишком поздно,
А бедный дух мой слишком нов…
И вот с моею тайной грозной
Молчу – среди истлевших слов.

Улица. Фонарь. И я.
Под фонарем круг.
В круге, со мною, друг.
А друг – это сам я.

Светит фонарь.
Часы бегут.
Простор. Уют.
Я. Круг. И фонарь.

Ночую за полтиницей.
А то в котлах.
Пальцы в заусеницах,
Голова в паршах.
Да девчонкам не доглядывать,
Бери, не хочу.
Любая рада порадовать,
Как с удачей примчу.
А удача моя – сноровочка:
Проюркиваю под локтем,
Продергиваюсь веревочкой,
Проскальзываю ужом.

Нате-ка, заденьте-ка!
Гладко место – а утек.
Такая у меня политика,
Дипломатия рук и ног.
Однако, и с дипломатией
Случается провал:
В лапы к чертовой матери
Два раза попадал.
Эх, одно бы меня упрочило:
Руки бы подлинней,
А ноги да покороче бы,
Чтоб казаться – на четверне!

Милая, выйди со мной на балкон.
Вечер так строг, это вечер молчанья.
Слышишь? Отвсюду, со всех сторон,
Наплыванья благоуханья.

Видишь? Вверху зажглись цветы,
Внизу под пеплом город рдеет.
Я молчу – молчи и ты.
Ожиданье молчать умеет.

Целую молча улыбку твою,
В свете медном звездных гроздей.
Я сегодня ночью себя убью:
Милая, милая, насмотрись же на звезды!

Писать роман – какое бремя!
Писать и думать: не поймут…
Здесь, на чужбине, в наше время,
Еще тяжеле этот труд.

А кончил – «не противься злому»:
Идешь на то, чтобы попасть
Антону Крайнему любому –
В его безжалостную пасть.

Не жди от критиков ответа,
Скорее жди его от нас:
Ведь всем известно, что поэты
Проникновенней во сто раз.

И по заслугам оценив, мы
Давно б воспели твой роман.
Но только… нет на «Тундру» рифмы.
И в этом весь ее изъян.

Люблю огни неугасимые,
Любви заветные огни.
Для взора чуждого незримые,
Для нас божественны они.

Пускай печали неутешные,
Пусть мы лишь знаем, – я и ты, –
Что расцветут для нас нездешние
Любви бессмертные цветы.

И то, что здесь улыбкой встречено,
Как будто было не дано,
Глубоко там уже отмечено
И в тайный круг заключено.