С Иванов - Марш авиаторов
- Шурик, - проговорил водитель, глядя на дорогу, - ты не обижайся: сам должен понять - за какие-то сраные полторы тысячи мы должны его полдня ждать? Так, что ли?
- Я его на счетчик поставлю... его маму... - произнес Шурик с сильным грузинским акцентом.
- Это твое дело, Шурик. Хочешь - на счетчик, хочешь - на уши... Но просто так кататься мы не будем...
- Да я понимаю...
"Плакали мои сто долларов..." - догадался я.
- Куда его? - спросил водитель, повернувшись к Шурику.
- Куда тебя? - спросил Шурик у меня.
- Да где-нибудь у метро... - ответил я.
- Мы же только что оттуда, - удивился водитель.
- Ну... ничего... - ответил Шурик.
Мы остановились на троллейбусной остановке у метро "Московская", и Шурик вышел, выпуская меня. Я сказал: "Спасибо, до свидания".
Наверное, меня не услышали. Как только Шурик сел обратно в джип, водитель сразу же газанул. Народ, стоявший на остановке, таращился на меня и мой пакет с торчавшими из него обрубками костей. Девушка, перед которой я оказался, шарахнулась в сторону, уступая мне дорогу: наверное, подумала, что в пакете "расчлененка"...
Я поправил свою шапку с кокардой и, глядя себе под ноги, пошел к подземному переходу. Войдя в вестибюль, я остановился перед турникетами и полез в боковой карман за жетоном. Кроме жетона там оказалась еще какая-то бумажка. Я вынул руку - это была стодолларовая купюра.
Спускаясь по эскалатору, я вспомнил, что говорил водитель, пока мы ехали в джипе: он говорил о полутора тысячах. Это было чуть меньше тридцати процентов от пяти тысяч: то есть обычный бандитский процент. А впрочем, может, это и не из той оперы: откуда мне было знать? Но Шурик слово сдержал, хотя мог бы и не совать тайком деньги в мой карман. Или он думал, что я от них откажусь? И тогда бы его замучила совесть... А действительно: отказался бы я их взять в открытую или нет? Пожалуй, я не мог ответить на этот вопрос.
В парадной, как всегда, пахло мочой: у стены, напротив лестницы, растеклась большая лужа. Пока я ехал в метро, я почти уговорил себя, что эти сто долларов я "отдежурил" честно и нечего комплексовать, тем более, что я их собирался отдать жене, а не запихнуть под погон для себя любимого. И вот вам лужа...
Хрупкое, с трудом восстановленное хорошее настроение мигом разлетелось вдрызг, словно бутылка от пули. Я поднялся на площадку перед лифтом: лампочка вызова горела красным огнем, словно глаз Вельзевула: сверху, громыхая, ползла кабина лифта и из нее доносился громкий смех.
Я просунул палец в дырку почтового ящика, висевшего на стене, и поскреб ногтем по деревяшке: в ящике было пусто.
Лифт остановился, приоткрылась дверь, и из кабины вылетел смачный плевок, повисший на моей левой брючине. Следом за плевком вышел парень и весело посмотрел мне прямо в глаза. За ним вышли две смешливые девицы и еще два парня. Один из них был совсем маленького роста, но смеялся громче всех.
Парень, шедший впереди и поступивший так опрометчиво, повернул к лестнице, собираясь спуститься вниз. Компания наверняка ехала с моего - последнего этажа, где теперь наверняка валяются пустые шприцы. И я подумал, что лужа это их работа...
- Эй, сынок, - остановил я парня, взяв его за рукав куртки, - ты, наверное, не хотел в меня попасть и, конечно, сотрешь эту штуку? - кивнул я на плевок.
Все впечатления от прошедшего дня, начиная с разбора и мясной эпопеи и заканчивая дурацким торчанием у метро "Звездная", поездкой в бандитском джипе, лужей мочи и плевком, повисшим на штанине, все это вдруг словно слепилось, сжалось в один грязный комок, готовый вылететь куда угодно - только бы вылететь... Я наклонился и, не отпуская рукав парня, хотел поставить пакет на площадку, прислонив к стене, но совсем забыл, в захлестнувшей меня ненависти, что сзади остались еще двое...
Дальше все было просто: удар по затылку, падение, два удара ногой в голову: один - в горло, второй - куда-то в глаз... Шелест полиэтилена и глухой звук от подцепленного ботинком пакета; мокрые шлепки падавших в лужу кусков; топот ног по лестнице; стук закрывшейся входной двери и снова топот - уже приглушенный - на улице...
Я поднялся с пола, взял в руку шапку, валявшуюся на ступеньке, и посмотрел вниз. Разорванный пакет лежал рядом с лужей, а из лужи торчали разбросанные по полу куски мяса.
Более мерзкого зрелища я еще не видел и, бросив все как есть, вошел в открытую кабину и ткнул пальцем в обожженную, уродливую кнопку с цифрой "семь".
"Откуда во мне такая злоба?" - вдруг успокоился я. Может быть, оттуда - с берегов Усы, где начиналось мое детство в лагерном поселке, потому что в Питере нам жить было запрещено: мой папа был бывшим политзеком...
- Кто это тебя? - спросила жена, глядя на меня во все глаза.
- Ахалай-махалай, - сказал я. И достал из кармана стодолларовую банкноту. - Ныравица? - спросил я, представляя себя со стороны.
- Это что - вот за это? - поинтересовалась она, отбирая купюру.
- Нет, это - довесок...
Я подошел к телефону, стоявшему на детском стуле в нашем коммунальном коридоре, и набрал номер Хуркова.
- Слушаю, - сказал Юра.
- Юра, это Вадим.
- Привет еще раз.
- Юра, мне тут случайно фингал подвесили...
На том конце трубки наступило молчание. Я тоже молчал, слушая паузу.
- Большой фингал? - наконец спросил он.
- Не слишком, но глаз заплыл.
- Так что - не полетишь?
- Да хотелось бы, сам понимаешь...
- Понимаю. Глаз-то хоть целый?
- Глаз целый: ботинком по морде дали.
- Хорошо... Завтра в санчасть не ходи. Приедешь - дуй сразу на самолет. Чтобы никто тебя не видел.
Юра повесил трубку. Я тоже. Потом обернулся и увидел вышедшую из кухни жену. Она с интересом смотрела на меня.
- Ты что, завтра куда-нибудь собираешься?
- Не "куда-нибудь", а на Диксон.
- И как же ты полетишь? Врач-то пропустит?
- Хурков сказал - идти прямо на самолет и оттуда не показываться. Завтра Тамара дежурит, он с ней договорится.
- А куда полетите - там как?
- Там? Ну, там все так ходят...
- Трепло ты... Иди обедать, пока соседей нет.
Когда соседи были на работе, мы обедали на кухне. Когда мы были на работе - на кухне обедали они... Сегодня была наша очередь: мы были первыми.
Самолет стоял одинокий и какой-то всеми брошенный, так что мне его даже стало жалко. Красные лоскутки заглушек обвисли, словно флажки, забытые с позавчерашнего праздника. Капоты двигателей были грязными, и от заклепок тянулись горизонтальные хвосты копоти. "Что значит - давно не летал... - с сожалением подумал я. - Ну ничего, через пару часиков ты у нас повеселеешь".
Подошел Леха с ключами. Долго, чертыхаясь, возился с замком. Наконец открыл его и, втолкнув дверцу внутрь, влез по стремянке в темное самолетово чрево.
Как только его задница исчезла в проеме двери, я тоже поднялся следом за ним.
Мой немолодой уже нос много чего перенюхал в этой жизни и плохого, и хорошего и, кажется, должен был ко всему привыкнуть, но вот запах кабины аэроплана всегда был для меня неожиданным. Даже если я изо дня в день забирался и забирался в нашу тесную каморку и сидел в ней часами, то все равно, каждый раз переступая через порожек входной дверцы, с удивлением вдыхал этот запах, словно в первый раз. Его невозможно передать словами: сами по себе они ничего не скажут - каков он, плох или хорош, но к нему невозможно принюхаться, и, вдыхая его, в первые секунды особенно, ноздри почему-то раздуваются сами собой...
- Холодно, - проговорил Леха, быстро осмотрев кабину, и, громко щелкнув тумблерами, включил аккумуляторы. - Я, честно говоря, думал, что будет хуже, сказал он и снова щелкнул, выключив их.
- Сколько? - спросил я, имея в виду напряжение батарей аккумуляторов.
- Двадцать семь.
- Отлично, - согласился я. Чтобы завести двигатели, нам нужно было не менее двадцати пяти вольт, а было даже больше... Это радовало. - Чайку бы закипятить, а? - предложил я. - Может, прикатим тележку? - Я имел в виду тележку аэродромного электропитания.
- Зачем? Я думаю, что кабеля хватит: она рядом.
Леха вышел из самолета, а я остался его ждать, вытащив громоздкий семилитровый термос-кипятильник из ниши в смонтированной перед входом в кабину стойки-буфета. Кипятильник был пуст. Надо было набрать свежей воды, и я, не дождавшись Леху, спустился по стремянке наружу, чтобы сходить в котельную: там был водопроводный кран с надетым на него резиновым шлангом.
Моей обязанностью было обеспечить запас питьевой воды на воздушном судне. У нас у всех были негласные обязанности по созданию более или менее комфортного быта: второй пилот - сегодня вторым летел Вовочка - отвечал за "харчи", я отвечал за воду, Леха отвечал за водку, командир - за гостиницу в командировке.
Ильин не отвечал ни за что. Он был "белым воротничком" или, по-нашему, "белой костью": единственным, не охваченным бытовыми хлопотами барином. Это было даже задокументировано. То есть все наши должности считались "рабочими", и только штурман был "служащим".
