Алексей Апухтин - Профессор бессмертия (сборник)
Сухоруков был не из робких. Прямота Никитки ему понравилась.
— Хочу с тобой посоветоваться. Ты ведь «старец», — сыронизировал Василий Алексеевич. — Хочу у старухи Незвановой денег занять.
— Дело мудреное, — сказал Никитка, пытливо смотря на барина. — Как у нее займешь? Какими молитвами подъедешь?
— В этом ты можешь мне пособить, — возразил Сухоруков. — Ведь наладил же ты тогда мою Машуру. Наладь и старуху: пускай она этот свой сундук мне отопрет… Мы тогда и возьмем, что надо.
Прошло несколько секунд молчания. Сухоруков внимательно смотрел на Никитку.
— Ишь, чего затеял! — тихо сказал Никитка.
— Деньги нужны, и деньги большие… — многозначительно и с расстановкой проговорил Сухоруков.
— Я тут ничего не могу, — объявил Никитка, почесывая затылок. — А вот человечка тебе в услужение для этого дела я укажу.
— Не можешь?! Почему не можешь? — допытывался Сухоруков.
— Сила в ней есть, в этой старухе, — заговорил странник. — Ее не переломишь… Я уже пробовал, не дается. Главное, к себе не подпускает… Только бы к ней подойти, тогда навалился бы… Да это все едино. Говорю тебе верно — я тебе хорошего человечка дам, — утверждал Никитка.
— Какого человечка? Ты не путаешь ли, любезный…
— Ничего не путаю, — отвечал Никитка. — Самый настоящий для этого дела человек. И у нее, значит, бывал; все ее повадки знает. Знает, где что лежит. Все тебе укажет и сон на нее наведет… Такой сон наведет, — продолжал многозначительно и с большим убеждением странник, — что ничего старуха не услышит. Приходи и бери, что нужно…
— Где же живет этот приятель твой? — заинтересовался Василий Алексеевич.
— И живет он от нее близко; всего в двух верстах на пасеке в лесу. Сам он пчелинец. И сила у него по заговору большая. Только вот насчет молитвы он плох; этого не может. Во святых ему не быть… — пояснил Никитка. — Не старец он а, значит, колдун… Креста боится…
— А ты креста не боишься? — спросил Сухоруков.
— Мне чего креста бояться. Наша жизнь праведная, — с гордостью сказал странник.
— Как зовут этого твоего колдуна?
— Зовут Батогиным, Иваном Батогиным. Он — казенный мужик, вольный. И живет он на опушке леса у самой дороги, — Странник стал подробно объяснять Сухорукову, как найти Батогина. — Да что там толковать, — закончил он свою речь, — я уж, куды ни шло, сам пособлю тебе. Вот сейчас, ваше сиятельство, в дорогу к нему и снаряжусь. К ночи туда доберусь. Его налажу… Объясню ему, что ты к нему приедешь… Когда ждать-то прикажешь?
— Как у тебя все скоро идет, — улыбнулся Сухоруков. — Ты лучше другое мне скажи — скажи, верный ли он человек? Стоит ли с ним связываться? — с сомнением в голосе проговорил Василий Алексеевич.
— Я тебе говорю, что будет для тебя верный, — убеждал Никитка. — Уж я его налажу. Ты мне верь. Как перед Христом говорю.
Сухоруков стал раздумывать. Убеждения Никитки на него подействовали.
— Что же, — сказал он наконец, — скажи, пожалуй, твоему этому колдуну, что завтра у него буду вечером, а там видно будет.
Сухоруков встал, потянулся и взял шапку. — Ну, Никитка, прощай… уезжать нужно, — объявил он.
Уходя, Сухоруков обратил внимание на аналой со свечами, стоявший в углу сторожки.
— Это что же у тебя, для молитв твоих пристроено? Спасаешься, старец? — спросил он с иронией.
— О вас, благодетелях моих, денно и нощно молю Бога моего, — отвечал Никитка тем же елейным тоном, как и при встрече барина.
Сухоруков направился к двери, провожаемый низкими поклонами, вышел на крылечко. Стремянный поджидал барина с оседланной лошадью. Сухоруков легко вскочил на подведенного коня и благосклонно кивнул Никитке.
Улыбнулся он и Машуре, проезжая мимо ее домика.
Машура смотрела из оконца на своего повелителя. Она выглядывала из-за кисейной занавески, приподняв к глазам белую красивую руку, чтобы защититься от сверкающего солнца.
Она следила, как Сухоруков вышел от Никитки, как садился на коня, как, тихо проехав мимо ее окна, взглянул на нее с самодовольной приветливой улыбкой… как он после того быстро исчез за лесной чащей, сопровождаемый своим стремянным.
VIВасилию Алексеевичу надо было не медлить ответом отцу относительно предстоящего «сумасшедшего действа». Таким выражением Василий Алексеевич окрестил все это предприятие, затеянное отцом. С решением надо было спешить, потому что положение отраднинского имения было действительно критическое. После описанного разговора с сыном отец уже на другой день несколько раз посылал за ним на его половину, но того не было дома. У старика, что называется, загорелось. Он чувствовал, что срок последнего платежа подходит, что дни сочтены.
И вот, в тот же день, когда Василий Алексеевич имел описанный нами разговор со странником, он, обдумав наскоро предприятие, объявил вечером отцу, что согласен решиться, что отважится на рисковое дело. Он передал отцу, какой у него сложился план будущих действий. Завтра он с доезжачим Павлом Маскаевым, человеком самым отчаянным из всей господской дворни, отправится вечером на верховых лошадях к колдуну Батогину за сорок верст на его хутор, что в двух верстах от Незвановой. Доезжачий Маскаев был выбран Сухоруковым как верный слуга и еще потому, что раньше бывал в усадьбе старухи. У него там когда-то жила родственница. Этот Маскаев знал расположение усадьбы, знал даже расположение некоторых комнат в барском доме. Прибыв к ночи с Маскаевым на хутор колдуна, Сухоруков постарается получить от колдуна точные сведения относительно старухи. Если все сложится удачно, то Сухоруков тут же снарядит за деньгами доезжачего Павла. Сам же будет ожидать возвращения Павла с добычей в батогинской избе.
Сложился у Василия Алексеевича такой план, потому что он верил Никитке, верил в его рекомендацию колдуна, верил в особую силу, которую может проявить колдун. Он надеялся, что колдун может навести на старуху крепкий сон, надеялся, что все обойдется благополучно.
Предполагалось далее, что Сухоруков с Павлом вернутся домой к свету, когда дома все будут еще спать.
Для поездки решено было выбрать из конюшни двух самых выносливых лошадей, которые легко бы сделали с небольшой передышкой восемьдесят верст туда и обратно.
План этот был, конечно, отчаянный, но и положение в Отрадном было отчаянное. Надо было действовать. Отец одобрил план. На том и порешили.
VIIНа следующий день около девяти часов вечера Василий Алексеевич с доезжачим Павлом Маскаевым приехали верхами к Ивану Батогину на его хутор. Еще в Отрадном, перед отправлением, Сухоруков посвятил Маскаева в цель поездки и в то, что он, Маскаев, должен исполнить. Василий Алексеевич обещал Маскаеву, если все удастся, дать вольную, т. е. предоставить ему то величайшее благо, о коем могли мечтать в то время крепостные. Маскаев поклялся барину, что готов для него в огонь и в воду.
Иван Батогин, к которому приехали ночные гости, был рыжий мужик лет около пятидесяти, плечистый, с крупной головой, ушедшей в крупные плечи. Смотрел он больше исподлобья. Взгляд его был суровый и тяжелый. Жил он на хуторе у самой опушки казенного леса со своим сыном Митькой, малым невзрачным, глухонемым от рождения.
Уже порядочно стемнело, когда Сухоруков с Маскаевым подъехали к хутору колдуна. Большая цепная собака, привязанная у самого крыльца батогинской избы, встретила гостей отчаянным хриплым лаем. Она бросалась во все стороны, как бешеная, вспрыгивала, становилась на задние лапы, удерживаемая цепью, опрокидывавшей ее назад. На крыльце показался колдун.
— Это ты Батогин? — спросил Сухоруков.
— Я самый и есть, — отвечал колдун.
— Странник Никитка здесь? Я его не вижу.
— На ярмарку ушел, в Кирики. Там нынче праздник.
— Ну, шут с ним, — сказал Сухоруков. — На ярмарку, так на ярмарку.
Он слез с лошади и передал ее доезжачему.
— Ты вот что, любезный, — обратился он к колдуну, — отвори-ка ворота. Мой человек лошадей на место у тебя поставит. Корму им дай.
— Дадим, дадим, — ответил Батогин. — Сами-то вы, барин, в горницу пожалуйте.
— Прежде чем в избу звать, собаку от крыльца отведи. Видишь, бросается.
Колдун цыкнул на собаку и оттянул ее от крыльца.
— Пожалуйте, барин. Я вас с самого вечера жду, — продолжал колдун нежным тоном, который так не шел к его угрюмой фигуре. — Сейчас к вам приду.
— Маскаев! — крикнул Сухоруков доезжачему. — Ты пока побудешь с лошадьми. Я тебя позову.
Сухоруков вошел в избу. Осмотревшись, он сел на лавку. Изба освещалась лучиной, воткнутой в рогульку, укрепленную на печке. Лучина горела, мерцая, и трещала, давая копоть. В избе было неприветливо и пусто. Стены были закопчены, и кроме длинных лавок, небольшого стола в углу, да неуклюжей печи рядом с входной дверью, ничего не было.
