Сергей Диковский - Патриоты
- Здравствуйте, товарищ командир! - отчетливо сказал кореец.
- Я не командир.
- Извините... Я ошибся.
Они помолчали. Корж залюбовался руками корейца. Мускулистые, голые по локоть, они отливали на солнце золотом. Паренек снимал с палочки зеленые кольца.
- Идти далеко... Идти скучно. Будем играть, - пояснил кореец.
Пес заскулил. Умоляющими, розовыми от жары глазами он уставился на хозяина.
- Что это он у вас? - спросил Корж.
- Так... Блиошка.
Он встал и, приложив дудку к губам, издал гортанный и печальный звук. Глаза музыканта зажмурились, на тонкой шее зашевелился кадык. Он заиграл, нагнув стриженую голову, - смешной корейский парняга. Как все корейцы, он немного смахивал на японца. Корж вспомнил госпитальный сад и желтое лицо красноармейца в коляске. После сумасшедшей ночи он был готов подозревать в каждом прохожем шпиона.
- Ладно будет? - спросил музыкант, кончив играть.
- Ладно...
У корейца были с собой початок вареной кукурузы и немного бобового творога.
- Хоцице покушать? - спросил он ласково.
Корж отказался. Он даже отвернулся, чтобы не видеть, как тают желтоватые мучнистые зерна, но и смотреть по сторонам было не легче. Дятел доставал из коры червей. Промчалась белка-летяга, жирная, пестрая. Корж посмотрел под ноги: толстенькая гусеница грызла лист. Даже ручей бормотал противным, сытым голосом. Все вокруг ело, жрало, сверлило, пило, сосало. Тошно стало Коржу.
- Кто вы такой? - спросил он грубовато.
Кореец прищурился.
- Странно... Кажется, это не запрещенная зона... Ну, предположим, механик...
- Все мы механики, - сказал Корж сумрачно. - Ваша фамилия?
- Ким, Афанасий.
- Я партийность не спрашиваю.
- Ким - это фамилия. По-нашему - золото.
Корж задумался.
- Послушайте, - заметил кореец рассудительно, - вам будут из-за меня неприятности. Я член поселкового Совета. У нас пахота. Вы не имеете права меня останавливать.
Он говорил убедительно. Корж и сам понимал - придирка была никчемной. Следовало тотчас отпустить этого ясноглазого, стриженного ежиком парнишку. Он чувствовал усталость и стыд, но какое-то нелепое подозрение не позволяло ему отступить.
- А что в мешке? - спросил Корж, чтобы спасти положение.
Механик молча вынул тракторный поршень, укутанный в паклю. Поршень был старый, марки Джон-Дира, очень редкой в этих местах.
- По блату достал - сказал парень горделиво. - Знаете, как теперь части рвут.
Они поговорили еще немного и разошлись. Кореец заиграл снова.
Унылые гортанные звуки дудки долго провожали Коржа. Но когда оборвалась последняя дрожащая нота, он остановился, снова охваченный подозрением. Шли же вот так, с узелками, косцы... Музыкант... Блиошка... При чем тут поршень Джон-Дира?.. Провел, как перепела, на дудку...
Спотыкаясь о корни, он бросился к мельнице. Музыкант не спешил. Он шел, волоча по тропинке ивовый прутик. Зеленая дудка торчала под мышкой.
Он с любопытством взглянул на маленького запыхавшегося красноармейца.
- Стой!.. - крикнул Корж. - Стой! Есть вопрос... Вот вы механик... А откуда у вас этот поршень?
- Не понимаю... То есть из склада.
- Я спрашиваю - из Сталинграда или из Харькова?
- Аттестуете?
- Нет... в порядке самообразования.
- Не знаю... Кажется, харьковский.
Корж облегченно вздохнул. Маленькие крепкие ноздри его раздулись и опустились... Веселые лучики разбежались по обветренному лицу. Он выпрямился, точно нашел точку опоры.
- А с каких это пор "ХТЗ" ходят с поршнями Джон-Дира? - спросил он почти весело.
- Цубо! - крикнул кореец и ударил пса в бок.
Рыжий отбежал на почтительное расстояние и горестно взвыл.
- Разрешите идти?
- Да... На заставу.
И они пошли. Через осинник, где орали дрозды, по зеленым мокрым хребтам "Семи братьев", мимо пади Кротовой, полной холода и грязного льда. Впереди изнемогающий от блох и любви к хозяину пес, за ним - кореец в полосатой футболке и, наконец, озабоченный Корж, застегнувший шинель на все четыре крючка.
7
Никогда еще Сато не видел таких странных городов, как Цинцзян. Весь, от крепостной стены до собачьей будки, он был слеплен из глины. Пулеметная очередь прошивала любую башню насквозь. И люди, создавшие эту смехотворную крепость, еще верили в ее силу, каждую весну строители замазывали трещины, пулевые дыры и восстанавливали отвалившиеся углы.
Впрочем, за пять месяцев жизни в Цинцзяне Сато еще не успел разглядеть город Как следует. Солдатские сутки похожи на ранцы, в которых есть все, кроме свободного места.
С тех пор как переселенцы разместились на землях возле Цинцзяна, отряд не знал ни одного спокойного дня.
В окрестностях поселка жили прежде огородники-маньчжуры и десятка два семей "росскэ", принадлежавших к какой-то странной секте "стару-о-бряцци". Пришлось потратить немало времени, чтобы заставить их потесниться. Половина маньчжур, несмотря на приказ, запрещающий массовые передвижения по провинции, ушла в горы, к партизанам.
"Росскэ" вели себя совсем странно. Старики надели на себя длинные белые рубахи с черными крестами на груди и легли живыми в гробы. Они не хотели давать объяснения и отказались отвечать даже самому господину поручику, спросившему упрямцев на чистейшем русском языке: "Эй, казака! Циго вам хоцице?"
Солдаты лопались от смеха, когда бородачей, неподвижных, как сушеная камбала, вытряхивали из гробов на повозки и увозили на другие участки.
В конце концов такая возня надоела господину поручику. Он выбрал несколько наиболее упрямых стариков, плевавшихся при виде солдат, и велел их расстрелять, не вынимая из гробов.
После этого все быстро уладилось. Уцелевшие "росскэ" сами запрягли быков и ушли на юго-восток, демонстративно сняв с домов даже двери.
Вокруг Цинцзяна поднялась первая зелень, взращенная переселенцами, и солдаты вернулись к обычным занятиям.
Как отмечал господин лейтенант, просматривавший каждый четверг солдатские дневники, записи Сато стали значительно содержательней. Он усвоил уже две главы из брошюры "Дух императорской армии" и мог довольно связно пересказать статью Араки "Задачи Японии в эпоху Снова". Когда солдаты затягивали любимую песню господина поручика "Блещут молнией сабли", голос старательного Сато заметно выделялся из хора.
Сато решительно отказался от дружбы с болтливым Мияко и развязным Тарада. Противно было слушать, когда эти сплетники начинали говорить о продажности министерства иностранных дел или тайком передразнивали господина фельдфебеля. Он дружил только с Кондо - молчаливым грузчиком из Мацуяма. Во-первых, Кондо был земляком, а во-вторых, считался первым силачом во всей роте.
Мечтая втайне о трех звездочках, Сато тщательно подражал поведению и привычкам рядовых первого разряда и ротного писаря Мито.
У щеголеватого табачника Кавамото он заимствовал замечательный способ замотки обмоток, у крепыша Таки - прекрасную точность поклонов и рапортов, у самого писаря - сразу три вещи: рассудительный тон, пренебрежение к "росскэ" и любовь к длинным цитатам.
Однажды, набравшись смелости, он попросил у Мито разрешения переписать некоторые выражения героев армии, которые писарь хранил в записной книжке. Господин писарь немного опешил. Он не был склонен делиться высокими мыслями с рядовыми второго разряда.
- Лягушка не может видеть из колодца весь мир, - заметил он сухо.
Но голос Сато был так почтителен, а поклон так глубок, что писарь смягчился. К тому же у этого старательного, неловкого солдата был отличный почерк.
- Хорошо, - сказал Мито, - но сначала ты перепишешь провизионную ведомость.
Жизнь гарнизона не отличалась разнообразием. За все лето Сато отметил в дневнике только две замечательные даты: день рождения господина поручика и прогулку в квартал веселых домов.
Для гарнизона прогулка эта была целым событием. Во-первых, шли через весь город без окриков ефрейторов, свободно глазея по сторонам, а во-вторых, каждый солдат хоть на час забыл о казарме.
Сато досталась очень славная девчонка О-Кику, перекочевавшая сюда из Цуруги вместе с переселенческой партией.
У нее была замечательно гладкая кожа, высокие брови и волосы, уложенные по китайской моде в золоченую сетку.
- Хорошо, когда приходят свои, - сказала она, помогая Сато расшнуровать ботинки. - С лавочниками не о чем говорить...
- Мы это прекратим, - пообещал Сато решительно.
Они недурно провели целый час, дурачась на постели и болтая всякую чепуху.
О-Кику оказалась почти землячкой Сато, дочерью лесоруба с Хоккайдо. Только в прошлом году ее продали в Цуругу за сто пятьдесят иен. О-Кику несколько раз назвала эту сумму. Видимо, высокая цена льстила ее женскому самолюбию.
Затем она показала малахитовый камень, предохраняющий от скверных болезней, и портрет русского бога, худого и бородатого, как айнос, с медным кружком над головой: девушка была христианкой.
