Ильяс Эфендиев - Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
- Верно, - согласился портной Санти, толстяк-армянин, старый приятель отца. - Несчастные парни.
... Утром издалека донесся шум, крики, конский топот... Звуки эти становились все громче и, наконец, превратились в сплошной гул, сквозь который прорезывались приближающиеся выстрелы.
- Да-а... - задумчиво протянул отец. - Похоже, войска вошли в город.
Мешади Курбан вынул изо рта трубку.
- Возьмите винтовки, - приказал он своим людям. - Идите вон туда, на косогор. Если войска пройдут спокойно, не открывайте стрельбу. Если увидите, что грабят, бесчинствуют, не щадите! Мы тоже выйдем.
Парней пять с винтовками и патронташами радостно сорвались с места, будто спешили на свадьбу.
Мешади Курбан задумчиво вытряхнул пепел из трубки, сунул ее в карман длиннополого пиджака, легко поднялся по лестнице и вернулся из дома с двумя патронташами и пятизарядкой.
- Мешади, может, и мы пойдем? - спросил папа, увидев, что Мешади направляется за сад, к косогору.
- Нет. Останетесь с женщинами и детьми. - И он скрылся за деревьями.
Стрельба усиливалась.
- Вечно вы, турки, лезете в такие дела, - проворчал армянин Санти. Чего б этим парням не убраться подобру-поздорозу?
- Ты прав, Санти, ей-богу прав! - горестно согласился с ним бакалейщик Мешади Алибала. - Только когда нет власти, как справиться с быдлом? Схватил винтовку, вскочил на коня и давай круши все вокруг! А мы в лавке сиди дрожи со страха!
Я не отрываясь смотрел в ту сторону, куда ушли люди Мешади Курбана, я ждал, когда с косогора послышатся выстрелы, Но там почему-то не стреляли.
- Похоже, солдаты лишь отстреливались, город не тронули, - сказал папа.
- Да на кой им нужен твой город?! - вскинулся Санти. - Не чают домой поскорей попасть! Это ваши бездельники дурака валяют.
К вечеру стало тихо. Мешади Курбан и его люди вернулись, не сделав ни одного выстрела.
Зато наутро случилось страшное событие.
Мама стояла у ограды в конце сада, разговаривая с соседкой. Я крутился поблизости, поскольку в эти дни только и делал, что слушал разговоры старших, хотя абсолютно ничего не понимал. И вдруг раздался такой страшный удар и грохот, что из окон посыпались стекла.
- Ой, смотри! - крикнула мама соседке, рукой показывая па небо. Я взглянул: на окутанный дымом город сыпались камни и еще какие-то предметы, которые мы не могли отсюда разглядеть. Схватив меня за руку, мама бросилась к дому. И лишь она отбежала, на то место, где она только что стояла, со свистом упал большой камень. Задержись она хоть на секунду... Да, видно, судьба хранила ее для других, еще более тяжких испытаний.
Со стороны города доносились крики, вопли. Потом мы увидели на дороге слуг Мешади Курбана. Каждый что-нибудь нес: кто тащил на плече ящик патронов, кто - несколько винтовок, кто целую штуку сукна. У одного из парней было обожжено лицо и руки. Почему-то он был весь мокрый. Его обступили, и он стал рассказывать, что когда грабили армейский склад оружия и снаряжения, взорвалась бочка с динамитом, и склад взлетел на воздух... А людей там было полно. "Меня вышвырнуло наружу. Смотрю - кругом огонь, люди горят, кричат... На мне тоже чоха занялась... Бросился в арык - склад-то как раз на берегу... А то бы совсем сгорел..."
Когда мы вернулись в дом, на дверях второго этажа в верхней их части оказалось несколько дыр от пуль.
- Видишь, - сказал маме отец, внимательно осмотрев двери, - все пули наверху. Значит, солдаты не собирались никого убивать, в воздух стреляли...
Я побежал в сад к своей шелковице. Никак я не мог взять в толк, почему солдаты из далекой России оказались тут, между нами и Ираном. И зачем наши люди хотели перестрелять их? Почему нужно прятать на складе так много патронов, пороха, динамита, чтобы, взорвавшись, они уничтожили столько людей?
Но только зачем она забрались на склад, ведь эти вещи не принадлежали им, чужие были вещи. Значит, они грабили? Даже дядя Мешади Курбан послал своих слуг грабить. Надо сказать, что Мешади Курбан очень упал в моих глазах и, хотя оставался все таким же большим, широкоплечим и величаво спокойным, уже не казался мне сказочным богатырем. Впервые я открыл, что в хороших, вроде бы, людях кроется что-то очень плохое... Я смотрел па шелковицу, и мне казалось, что дерево думает о тем же, что и я, недоумевает. Почему-то вспомнилась вдруг песня о Гачаге Наби, которую поют ашуги:
"... Усы Наби закручены колечком,
А папаха вся в дырочках от пуль..."
Выходит, враги Наби не стреляли в воздух, как прошедшие здесь солдаты, они целились в голову! А потом... Потом свой же товарищ предал Наби, убив его, спящего... Я часто слышал от дедушки Байрама слова: "честность", "подлость", и слова эти, обладая для меня волшебной притягательностью тайны, окутаны были туманом. Теперь туман этот начинал постепенно рассеиваться. Герои сказаний оживали в моем воображении во всем своем трагическом величии, и сердце мое таяло от любви к ним. Я горячо любил птицу Зумруд-гушу за то, что она, спасая Мелик-Мамеда, брошенного в колодец предателями-братьями, на своих крыльях вынесла его из мрака и отчаяния. Я любовался в мечтах прекрасными лицами Мелик-Мамеда, Наби, знаменитого гачага Сулеймана (я уверен был, что они красавцы), но никак не мог представить себе их врагов, подлецов и предателей; эти являлись моему воображению то в виде странных уродов, то казались мне рогатыми дивами, то оборачивались какими-то непонятными существами, окутанными зловещими клубами дыма...
ВОДОНОС ИМАН-КИШИ
Иман-киши жил в одной из нижних комнат нашего дома. Он носил нам и соседям питьевую воду из кягриза, и ему либо платили по несколько копеек за кувшин (это был огромный медный кувшин), либо давали что-нибудь из еды, И дома, н на улице. Иман-киши постоянно разговаривал сам с собой. Сидит где-нибудь во дворе па драном куске войлока, латает свой тулуп или штаны и все говорит, говорит... Я садился перед ним на корточках и напряженно вслушивался, пытаясь уловить смысл в его словах, причем Иман-киши не обращал на меня ни малойшего внимания. "Сын Земли, гикнув, взмыл в небо..." - бормотал он. Я начинал допытываться: "Иман-киши! Кто такой Сын Земли?"
Ом ничего не отвечал, он вообще меня не видел, не слышал, бормотал свое, непонятное... Потом вдруг хохотал. Иногда он брал армянскую книжку с обтрепанными пожелтевшими страницами и вроде бы читал ее, а потом клал себе под голову, как это положено делать с Кораном.
Были у него и другие странности. Нельзя было, например, упоминать при нем черный камень. Если кто-либо делал это, Иман-киши набрасывался на виновного с палкой - он всегда носил ее при себе. Мальчишки, знавшие его странность, завидев водоноса па улице, отбегали на почтительное расстояние и оттуда кричали: "Иман-киши! Иман-киши! Пропади пропадом твой черный камень!..." Иман-киши с палкой гонялся за ребятишками...
Но если любой черный камень Иман-киши почитал за святыню, то любая черная курица была его заклятым врагом. Завидит где беднягу, швырнет камнем, да так метко, обязательно попадет. И потому хозяйки, завидев издали Имана-киши, старались подальше загнать своих черных несушек.
- Иман-киши, - спросил я его как-то раз, - а чего ты так ненавидишь черных кур?
- Чего, чего!... Заколдованные они. На них Кызбес порчу наслала.
Кызбес была особой популярной в нашей махалле. Она была мастерица подравнивать щипчиками брови, смешила и развлекала женщин на свадьбах, рассказывала им веселые анекдоты и была незаменимой енге - сопровождала невесту в дом жениха.
Как-то раз, играя на веранде, мы услышали на улице отчаянные женские крики. Бросились к задней двери: Иман-кишн схватил за руку тетю Кызбес и изо всех сил дубасил ее палкой.
- Ах ты, сукина дочь!... Зачем кур заколдовываешь?...
Сбежались соседи, отняли несчастную женщину... Еще Иман-киши преследовал тетю Кеклик. Тетя Кеклик, неимущая вдова с четырьмя подростками-сыновьями, жила в одной из нижних комнат, поденно работая у людей. Она была альбиноской: совершенно белые волосы, такие же брови и ресницы. И вот Иману-киши втемяшилось в голову, что тетя Кеклик слепая.
- Толковал, толковал дурище, - бормотал он по временам, сидя на своем войлоке, - набери в посудину мочи да промой глаза - прозреешь! Не слушает, чтоб ее...
Единственное существо, вызывавшее у Имана-киши доброе чувство, была моя сестренка Махтаб, ей тогда было годика три-четыре. Как только Иман-киши, закончив разносить по дворам воду, возвращался домой, мы с Махтаб тотчас же бежали к нему. Смешав в большой фаянсовой миске всю еду, которую давали ему хозяйки, Иман-киши принимался обедать. Ласково улыбнувшись Махтаб, он подзывал девочку к себе: "Иди, моя хохлаточка, хохлотушечка. Иди, моя сладенькая! Садись!"
Махтаб усаживалась против него, и Иман-киши принимался кормить девочку: одну ложку - себе в рот, другую - ей. Дома маме с трудом удавалось заставить девочку проглотить что-нибудь, а это своеобразное блюдо Махтаб ела с неменьшим аппетитом, чем сам Иман-киши. Мама выходила из себя. Схватив Махтаб, она больно дергала ее за ухо и сердито кричала на Имана-киши: "Сколько раз говорила тебе, не смей кормить ребенка!" Иман-киши только усмехался...
