Владимир Лидин - Друзья мои - книги (Заметки книголюба)
Так, в известном стихотворении "Милый Друг,- я знаю, я глубоко знаю, что бессилен стих мой, бледный и больной..." последняя строфа была выброшена цензурой, и Надсон восстанавливает ее: "Пусть я, как боец, цепей не разбиваю, как пророк - во мглу не проливаю свет: я ушел в толпу, и вместе с ней страдаю, и даю, что в силах - отклик и привет!.."
В другом стихотворении Надсон восстанавливает выброшенную цензурой строку: "И кровь пролитая, и резкий звон цепей", в третьем: "Я стал в ряды поруганной свободы", а к стихотворению "Цветы" приложены два варианта на место цензурного многоточия. Один вариант известен и воспроизводится в современных изданиях, в том числе в малой серии "Библиотеки поэта"; а другой вариант, гораздо более социально сильный,- видимо, неизвестен. Вот это написанное рукой Надсона четверостишие:
О, если б мог озлобленный бедняк
Сломить стекло в пылу негодованья,
И в комнату ворвался б мертвый мрак
И шум дождя, и вихря завыванья!..
несомненно оно значительнее строк: "К чему бессилен ты, осенний ветр? К чему не можешь ты сломить стекла своим дыханьем, чтоб в этот пошлый рай внести и смерть, и тьму, и разметать его во прах с негодованьем".
В последующих изданиях стихотворений Надсона большинство цензурных выбросок были восстановлены, но в маленькой книжечке, переплетенной в Монтрё и подаренной Надсону А. Давыдовой, мельчайший почерк больного поэта как бы воспроизводит и его судьбу, и все, что связано с его трагической участью, и скромную историю человеческой дружбы и сочувствия...
Книги нередко заключают в себе помимо текста еще и многое другое: ярлык переплетчика, экслибрис бывшего владельца или затерянная надпись могут развернуться в целую повесть, если книга попадет в надежные руки пытливого собирателя. Так, издание сочинений Державина 1816 года отличается тем, что пятая часть снабжена личной подписью автора.
(62)
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
Андрей Николаевич Лесков, сын писателя Лескова, посвятил всю свою жизнь памяти отца. Я знал Андрея Николаевича, он бывал у меня, однотомник сочинений его отца с введением А. Н. Лескова хранится у меня с такой надписью: "...давшему мне за чайным столом проверить удовлетворительность последующих строк". Андрей Николаевич читал у меня отрывок из своей превосходной книги "Жизнь Николая Лескова", вышедшей, к сожалению, уже после его смерти.
Андрей Николаевич собирал "лесковиану". Его "лесковиана" содержала помимо оригиналов еще и поразительную картотеку, куда занесено все о Н. С. Лескове, вплоть до мельчайших подробностей его жизни и литературной деятельности.
Однажды я рассказал Андрею Николаевичу об одной своей поистине удивительной находке. Во время войны редакция фронтовой газеты, в которой я работал, буквально по следам немцев оказалась близ города Александрии на Украине. В Александрии на столбах еще остались расклеенные объявления: "Всем жителям города Александрии и окрестностей. В ходе общей эвакуации подлежит город Александрия и окрестности. Призываем все население в маршевой готовности собраться на дороге в Кировоград в западной части города". Далее следовали часы сбора, сроки отправки трех колонн и подписи ортскоменданта и гебитскомиссара.
Но население не собралось в колонны, немцы же были из города выбиты.
(63) Бродя по его улицам, являвшим полное разорение, я увидел в одном из дворов среди мусора, тлена брошенных ненужных вещей груду книг. Книги были смерзшиеся, раскисшие, и к ним было даже невозможно прикоснуться. Я стал расковыривать груду носком сапога, верхняя крышка переплета одной из книг отвалилась, и я прочел название: "Очарованный странник". Я наклонился, оторвал книгу от облепившего ее мусора и увидел вдруг на титульном листе надпись рукой Лескова.
- Как? - спросил меня Андрей Николаевич.- Надпись отца? Покажите мне эту книгу.
Книга, найденная мной на свалке в Александрии, претерпела, конечно, за время пребывания у меня разительные изменения. Ее оборванный полусгнивший переплет был заменен новым, над этим потрудился хороший переплетчик; кроме того, книга отдохнула в книжном шкафу, и Андрей Николаевич с некоторым недоверием взял ее в руки.
- Позвольте,- сказал он минуту спустя,- позвольте... ведь эта надпись проливает свет на одно до сих пор не раскрытое мной обстоятельство.
Он достал записную книжку и переписал в нее надпись.
"Григорию Петровичу Данилевскому в первое свидание после неосновательных размолвок осенью 1873 года от автора. 2. Генв. 874. С. п. б." - было написано Лесковым на титуле этого первого, 1874 года, издания "Очарованного странника".
- Отец поссорился раз с писателем Г. П. Данилевским, а потом они помирились. Но я никак не мог установить даты примирения, а мне это было нужно для книги, которую я пишу об отце,- сказал Андрей Николаевич.- Истинно глаголю вам: дано печатному слову пребыть не только во времени, но и над временем.
От своего отца, великого знатока русского языка, Андрей Николаевич унаследовал страсть к складному, совершенно особенному слову. Говорил он так образно и так умел находить свои особые слова, что, слушая Андрея Лескова, я представлял себе речь и самого Н. С. Лескова. Надпись писателю Данилевскому на книге была, конечно, занесена на особую карточку в "лесковиану".
(65) "От всего сердца и помышления реку Вам самое горячее благодарение,писал мне Андрей Николаевич из Ленинграда.- Заведена новая карточка с точною зарисовкой всей надписи и означением - когда, от кого получена копия и где хранится автограф, точнее - у кого он находится. Мне надпись дает ценное разъяснение к оценке некоторых смежных, по времени, записок отца к другим лицам. Большое спасибо".
Но как же все-таки попала книга в Александрию? И я вспоминаю сентенцию книгопродавца из Куйбышева:
"Чему вы удивляетесь? Раньте книги ходили пешком или в лучшем случае ездили в почтовой карете; теперь они летают на самолете".
Книга, найденная в Александрии, действительно прилетела со мной на самолете в Москву, как и книга Дмитриева из Куйбышева.
- Книги не только летают,- уточнил, выслушав мой рассказ о куйбышевском книгопродавце, Андрей Николаевич.- Они еще прорастают в земле... и тогда проходит очарованный странник и спасает их от погибели.
ГЕРЦЕНИАНА
Есть особая горькая прелесть в герценовских заграничных изданиях. Она горька потому, что воочию видишь, каких трудов стоило Герцену издавать эти книги в Лондоне или Женеве в надежде, что все же проберется его слово через границы николаевской России, дойдет до сердца подневольного человека и заставит его биться сильнее... Я не упускаю ни одного случая пополнить эту герценовскую плеяду книг и сожалею не о том, что (66) она никогда у меня не будет полной, а о том, что тысячи и тысячи этих выпущенных с таким трудом книг были уничтожены в царской России.
После смерти жены, Натальи Александровны, А. И. Герцен смятенно думал о судьбе и воспитании своих маленьких детей. Он уехал из Ниццы, жил с ними в Лондоне, и здесь в 1853 году одна из почитательниц Герцена - немецкая писательница Мальвида Мейзенбуг- вошла в его дом и занялась воспитанием детей. Обо всем этом широко известно из "Былого и дум", но есть одна страничка отношений Герцена к Мальвиде Мейзенбуг, сохранившаяся в виде его надписи на второй книжке "Полярной звезды" за 1856 год:
"Мальвиде Мейзенбуг для изучения Русского языка. 24. Лондон".
В книжку вплетен и словарик русских слов, написанный рукой Мейзенбуг. Стоит привести список слов, присущих стилю Герцена, особенности языка которого Мейзенбуг, видимо, стремилась изучить: "хлаповень", "булыжник", "посудинки", "востро", "пойду-ка и я тяпну чарочку: вернее будет - скорей согреешься", "шмыгнуть", "обглодок", "шкальчик", "становой", "серчать"...
На другой книжке "Полярной звезды" за 1862 год есть сделанная детской рукой надпись ее владельца:
Lise Herzen.
Как известно, судьба дочери Герцена и Тучковой - Лизы была трагическая: семнадцати лет от роду Лиза покончила самоубийством. Но то, что одна из книг "Полярной звезды" принадлежала лично ей, и Лиза, судя по надписи, дорожила ею, напоминает об этой одаренной, не по годам созревшей, со своим сложным внутренним миром девочке.
Авторские надписи зачастую ничего не содержат, кроме вежливого внимания; иногда, однако, они хранят и глубокие приметы отношений. Егор Иванович был старшим братом Герцена. Об отношениях между братьями подробно рассказано в "Былом и думах". Но, может быть, точнее всего отражает эти отношения надпись, сделанная Герценом на оттиске "Кто виноват?" из № 12 "Отечественных записок" за 1845 год: "Егору Ивановичу - Герцен", вот и вся надпись - лаконичная, холодноватая, не выражающая истинных душевных чувств автора.
(67) Герцена всегда окружало множество людей. Одни боготворили его, другие ненавидели, возводили на него поклепы, лгали и клеветали на него по тем или иным причинам, главным образом из-за уязвленного самолюбия. Такова, например, книга В. Кельсиева "Пережитое и передуманное", в которой автор, почти всем обязанный Герцену, не затруднился недобро и уничижительно написать о нем. Эти книжки, связанные с Герценом, я тоже стараюсь подбирать; одна из них, побывавшая у меня в руках, но, к сожалению, не удержанная мной, и до сих пор тревожит меня воспоминанием о ней.
