Владимир Лидин - Друзья мои - книги (Заметки книголюба)
ИЗДАТЕЛИ - КНИГОЛЮБЫ
На многих книгах и поныне можно встретить особенный экслибрис, изображающий несколько томов, лежащих один на другом; на корешках томов значатся имена Буслаева, Шевырева, Пыпина и Тихонравова, как вехи литературоведческих интересов издателя этих книг Льва Эдуардовича Бухгейма, а также как знак его преклонения перед этими именами.
Я хорошо помню этого существовавшего всегда в своем особом мире книжника. Он был глуховат и, как все люди, которые плохо слышат, жил отъединенно. Но мир, в котором он жил, действительно был особый, и редко у кого встретишь такую любовь к книге, какая была у Бухгейма. Он, как и Ефремов, собирал и в то же время издавал книги, и такие именно книги, которые не могли оправдать себя и до чрезвычайности трудно расходились; но Бухгейм был одержим страстью к книге, (56) подобно Ефремову: его не только не интересовали доходы, но даже не слишком огорчало, если книга залеживалась и, по существу, мало-помалу разоряла его.
В букинистических магазинах и сейчас можно изредка найти книги, изданные Бухгеймом: "Письма к библиографу С. И. Пономареву", "Отрывки из воспоминаний М. К. Рейхель", или "Из записной книжки Л. П. Бахрушина". Правда, время идет, и книги эти мало-помалу становятся библиографической редкостью, однако в свое время они прочно лежали на складах, что могло бы у человека, не влюбленного в книгу, отбить всякую охоту выпускать подобные издания. Но Бухгейм был влюблен в книгу, а где любовь, там нет расчета и тем более корысти.
Книги из личной библиотеки Бухгейма хранят особый след, помимо экслибриса, указующего интересы владельца: Бухгейм, как и Ефремов, вплетал или вклеивал в книги вырезки, относящиеся к тому или другому автору, и таковы в моей библиотеке распухшие книги "Архив села Карабихи" или "Герцен" Ч. Ветринского с десятками газетных вырезок, любовно вклеенных Бухгеймом и поучительно расширяющих познания, связанные с содержанием книг.
Лев Эдуардович Бухгейм был неутомимым собирателем. След его мысли и интересов можно почувствовать не только в изданных им книгах, но и почти в каждой книге из его литературоведческой библиотеки, широкой, побуждавшей изучать и думать.
Михаил Васильевич Сабашников был издателем другого рода. Если Бухгейм издавал книги любительски, то издательство Сабашникова было все же коммерческим предприятием, но как надо было любить книгу, верить в ее назначение, уважать ее прошлое, чтобы издавать толстые кирпичи серии "Памятники Мировой Литературы": Лукреция, Лукиана, Саллюстия или трехтомного Еврипида... Нужны были десятилетия, чтобы книги эти разошлись, они лежали многопудово на складах, они двигались так медленно, что любой издатель пришел бы в отчаяние, но Сабашников методически, одну за другой, выпускал эти книги, выпускал на лучшей бумаге, в лучших переводах, и до сих пор книги эти являются украшением наших библиотек, спутниками уже не одного поколения.
(58) Михаила Васильевича Сабашникова, корректнейшего, сдержанного, молчаливого, я знал многие годы, всегда восхищался его издательской деятельностью и уважая ее; во время войны мы жили с Михаилом Васильевичем в одном доме.
- Я всегда дивился книгам, какие вы издавали,- сказал я ему как-то.
- Чему же вы дивились? - вежливо осведомился он.
- Ведь книги ваши так медленно шли и, наверно, доставляли вам немало трудностей.
- Они у вас есть? - спросил Сабашников, имея в виду "Памятники Мировой Литературы".
- Есть, но не все.
- Это жаль,- сказал он.- Когда-нибудь вы почувствуете, зачем я издавал их.
Михаила Васильевича уже нет на свете; книги, изданные им, прочно стоят в моем книжном шкафу, и я действительно чувствую, почему он издавал эту серию, восхищаясь кованой медью Овидиевой речи или лукавым, афористичным Лукрецием, превосходно переведенным на русский язык И. Рачинским.
Годы идут, меняются времена, но книги, изданные Смирдиным, Павленковым, Стасюлевичем, Сабашниковым, живут; пусть многие из них устарели ныне, но для целого поколения серия "Биографическая библиотека" - биографии выдающихся людей,- издававшаяся Павленковым, как и его "Словарь иностранных слов", были своего рода энциклопедией. Издания классиков: Тургенева или Гончарова - добрые памятки издательской деятельности Глазунова, а Марк Аврелий, Калевала или персидские лирики стали известны широкому читателю благодаря Сабашникову, и мы храним имена просвещенных издателей в нашей истории культуры во главе с первым издателем-просветителем Н. И. Новиковым, без которого не представишь себе движения сатирически-обличительной литературы восемнадцатого столетия...
Недавно из села Авдотьино я получил письмо от неизвестного мне человека, собиравшего все сведения о своем славном земляке - Н. И. Новикове. Я порадовался этой доброй памяти, мне казалось, что большое ветвистое дерево выросло из семян, брошенных два века назад Новиковым,- большое дерево нашей культуры, (58) уходящее корнями в историю и осеняющее своей разросшейся кроной молодое поколение.
К книгам, изданным Н. И. Новиковым, у меня тоже особое отношение: когда я вижу его монограмму на титуле, моя рука невольно тянется к этой книге; я знаю, что издатель Новиков не обманет меня, что даже во внешне беззаботной книжке хранится горькое зернышко критики, или осуждения, или сатирической усмешки для посвященных, а затем, впоследствии, и для широкого круга читателей, познающих историю нашей литературы.
КНИЖКА ИЗ МОНТРЁ
Издательница журнала "Мир божий" Александра Аркадьевна Давыдова нежно любила впечатлительного, тонкого, душевно-глубокого писателя Всеволода Михайловича Гаршина. Отвечал признательностью Давыдовой и Гаршин. В его письмах, опубликованных в третьем томе сочинений писателя, выпущенном издательством "Academia", можно найти не одно задушевное письмо к Давыдовой.
Предметом особой заботы Гаршина был тяжело больной туберкулезом поэт С. Я. Надсон. Время меняет многое, уносит славу или, наоборот, приносит ее. Но ни одни литературные воспоминания, даже, самые искренние и достоверные, не могут воспроизвести; например, атмосферу студенческой аудитории, когда выступал кумир молодежи Т. Н. Грановский; не могут они воспроизвести и то, каким кумиром - воспользуемся и ныне этим (60) старым определением - был для молодежи Надсон. Гаршин сам был болен и хорошо понимал, что должен испытывать, по существу, осужденный Надсон; слово "чахотка" было в ту пору роковым. Гаршин предпринял не одну попытку помочь Надсону, устраивал его на лето у знакомых, способствовал, чтобы Литературный фонд оказал Надсону необходимую поддержку для поездки в Швейцарию, писал не раз о Надсоне Давыдовой.
Как-то в одном из книжных магазинов я нашел хорошо .переплетенную, но сильно пострадавшую от огня книжку: первое издание стихотворении Надсона 1885 года. Переплет был обуглен, и обнажилась переплетная прокладка - какая-то журнальная вырезка на немецком языке. Собиратель книг, если он настоящий собиратель, не только ставит книгу на полку, он знакомится с ней, изучает ее, так сказать, "необщее выражение" и нередко находит особые, скрытые приметы, которых, может быть, на протяжении десятилетий не заметили те, у кого книжка была в руках.
Просматривая книжку, я увидел обрезанную переплетчиком мелкую надпись чернилами: "На память от А. Да..." - окончание фамилии было отрезано. Но дальше я обнаружил вставки и корректурные поправки, сделанные тем же мельчайшим почерком и, несомненно, авторской рукой. Сличив их с образчиком почерка Надсона, я уверился, что книжка эта принадлежала Надсону, но не он подарил ее А. Да..., а именно А. Да..., то есть Александра Аркадьевна Давыдова отдала хорошо переплести первую книгу стихотворений Надсона и в этом виде поднесла ее автору. Подарок был тем более значителен по внутреннему своему смыслу, что книгу переплели в Швейцарии именно в ту пору, когда Надсон из Ментоны, где он лечился, перебрался в Швейцарию, где в Берне ему сделали тяжелую операцию. Незадолго до этого он писал Гаршину именно из Монтрё: "Зато очень хорошая штука есть в Монтрё. Называется она по-французски "шмен-де-фер-Финюкилер", а по-русски - чертова таратайка. Это вагон, с помощью особой машины взбирающийся по рельсам в 7 минут почти отвесно на высоту 800 ф., в деревеньку Глион". На ярлычке переплетчика, вклеенном в книгу Надсона, значится: H. Dehninger relieur. Montreux. Книга вышла с цензурными купюрами, и Надсон, получив ее в качестве подарка, (61) видимо, первым делом восстановил цензурные пропуски как отдельных слов, так и целых строф.
Так, в известном стихотворении "Милый Друг,- я знаю, я глубоко знаю, что бессилен стих мой, бледный и больной..." последняя строфа была выброшена цензурой, и Надсон восстанавливает ее: "Пусть я, как боец, цепей не разбиваю, как пророк - во мглу не проливаю свет: я ушел в толпу, и вместе с ней страдаю, и даю, что в силах - отклик и привет!.."
В другом стихотворении Надсон восстанавливает выброшенную цензурой строку: "И кровь пролитая, и резкий звон цепей", в третьем: "Я стал в ряды поруганной свободы", а к стихотворению "Цветы" приложены два варианта на место цензурного многоточия. Один вариант известен и воспроизводится в современных изданиях, в том числе в малой серии "Библиотеки поэта"; а другой вариант, гораздо более социально сильный,- видимо, неизвестен. Вот это написанное рукой Надсона четверостишие:
