Владимир Солоухин - Черные доски
В тридцатые годы (время Пушкина) часовня горит. Упала свеча, недоглядели, кругом дерево суше пороха, успело высохнуть за триста или четыреста лет. Горят древние монастырские иконы, горят шедевры, которые могли бы украсить любой музей, горят они в Пречистой Горе, затерянной в глубине Владимирского ополья, на крутом берегу реки Колокши. Однако две иконы какой-нибудь расторопный мужик, или верующая старушка, или крестьянка из тех, что «в горящую избу войдет», успевает из огня выкинуть. Спасенные иконы изображают одна Воскресение, другая Боголюбивую Божью Матерь. Иконы эти сохраняются в домах приходских крестьян.
Это было сто тридцать лет назад. Обыкновенная икона могла бы не простоять столько лет в крестьянской избе, но к иконе, спасенной из огня, особое отношение. Ее берегут, ее чтят. Мать завещает дочери не выбрасывать эту икону. Дочь, состарившись, наказывает своей дочери.
Мой дед, Алексей Дмитриевич, умерший в 1933 году, родился в 1849-м. Его отец, мой прадед, мог быть 1820-го или даже 1810 года рождения. Значит, пожар в Пречистой Горе был во времена наших прадедов и прабабок. То есть это было сравнительно недавно, и если поехать теперь в Пречистую Гору и хорошенько поспрашивать… И вот я почувствовал, что у меня захватило дух.
Возможность прикоснуться к седой, в восковых накрапах и в душистой копоти старине, осязаемая реальность старины лишили меня возможности думать о другом. Человеческая натура такова, что всякое распутывание следов и событий, всякий, как теперь мы говорим, детектив увлекает человеческую натуру и поглощает ее целиком.
Через несколько страниц «Статистическое описание» предложило новую занимательную задачу. Там, где описывались село Черкутино и входящие в Черкутинский приход деревни, была сделана сноска, набранная мелким шрифтом. Вот эта сноска от слова до слова:
«В часовне при деревне Горямине находится замечательная по древности икона святых Бориса и Глеба».
В первые дни моего увлечения в нашем селе жил молодой художник, выпускник ВГИКа Женя Игнатьев. Тетя Поля, у которой он квартировал, называла его Женюшка. Тотчас это имя привилось к молодому человеку, и мы тоже не называли его иначе.
Женюшка собирал в нашем селе материал для своей дипломной работы. Он бродил по окрестностям с этюдником и писал акварелью разные пейзажи, а также портреты жителей нашего села. При всем том у него оставалось много свободного времени. Мы часто встречались и подолгу разговаривали. А так как я не мог в те первые дни моего увлечения говорить о чем-нибудь другом, кроме старых икон, то наш разговор все время вертелся около них. Я не замедлил прочитать Женюшке про обе часовни, про сгоревшую в тридцатых годах прошлого века и про другую, существовавшую еще в год выхода книги, то есть в 1893 году. Как маршалы перед сражением, мы начали обсуждать предстоящие экспедиции.
Мы выбрали, с чего начать. Все как будто складывалось в пользу Горямина. Во-первых, близость. До Горямина от нас не больше трех километров, в то время как до Пречистой Горы двенадцать. Во-вторых, близость временная. Пречистенские иконы спасены из огня сто тридцать лет назад, а горяминская «Борис и Глеб» семьдесят лет назад все еще стояла в часовне. В-третьих, большая определенность. Одно дело – «сохраняются в домах приходских крестьян», и совсем другое дело – «в часовне находится»…
Хотя, если раздуматься, ни один из трех пунктов не давал горяминскому варианту никаких преимуществ. Во-первых, для автомобиля нет разницы между тремя километрами и двенадцатью. Во-вторых, сто тридцать лет и семьдесят, конечно, разные сроки, но между ними нет принципиальной разницы, оба они восходят к дореволюционному периоду России. Дело не в сроках. За один год могло сделаться больше, чем за предыдущие сотни лет. В-третьих, определенность на поверку тоже оказывалась относительной. В доме приходских крестьян, пожалуй, даже больше шансов было уцелеть черной старой доске, нежели в часовне посреди деревни.
Так мы обсуждали со всех сторон каждый из двух вариантов, пока Женюшка не воскликнул:
– Что мы думаем, всего ведь три километра. Через несколько минут мы будем на месте и все увидим в реальности. Давай заводи мотор!
Наша первая экспедиция (в дальнейшем мы стали называть их спасательными экспедициями) началась.
Конечно, рассуждали мы во время десятиминутной езды, часовня в Горямине погибла. Небывалый никогда и нигде в мире ураган прокатился по земле за эти десятилетия. Он перемешал дворцы, храмы, семьи, сословия, целые народы – все, что находилось на территории государства. Возможно ли после этой бури найти микроскопическую (в масштабах бури) дощечку с изображением Бориса и Глеба, прокоптившуюся от свечей и лампад. Неужели, хотя бы и в самой глубине океана, могут найтись некоторые закоулки, некоторые слои воды, не затронутые, не взбаламученные, не перемешанные великим ураганом. Этого не может быть, и часовня в Горямине погибла.
Но если она и погибла, то гибель ее произошла на глазах людей, которые до сих пор обитают в Горямине и могут про нее рассказать.
Горямино располагается на крутой горе, сбегает по ней на луг к речке Ворще. Мы заехали в деревню сверху и спускались вдоль улицы на тормозах. Мне не хотелось оставлять машину на таком крутом спуске, и я все выбирал поперечный проулок, чтобы своротить в него и поставить машину поперек склона. Такой проулок вскоре попался, я повернул руль, и мы остановились на зеленой лужайке возле женщины, стиравшей белье. Цинковое корыто стояло на табурете. Женщина в фартуке старательно намыливала большую тряпку.
Это была наша первая экспедиция. Мы не знали, с какого конца начинать разговор, и сказали пока самое необходимое и естественное:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, коль не шутите.
– Какие шутки. Вы не будете возражать, если машина постоит около вашего дома минут двадцать?
– Пусть стоит хоть до покрова. Вы по делу в наше Горямино? Из района или из области?
– Мы сами по себе. Интересуемся стариной. Говорят, что ваша деревня Горямино очень старинная, историческая?
– Как же, как же. Наше Горямино старее Черкутина. Знаете, большое село недалеко от нас?
– Знаем. Но в Черкутине родился Сперанский, а что у вас? Чем известно и знаменито ваше Горямино?
– Старики сказывают, что сначала Горямино было селом, а Черкутино деревенькой нашего Горяминского прихода. Это было очень давно, старики и сами не помнят, только рассказывают. Им, значит, тоже от стариков передалось. Потом Черкутино разбогатело. Богатые черкутинские мужики перетянули от нас церковь к себе. Поэтому село называется Черкутино.
– Непонятно.
– В старину говорили не «церква», а «черква». Получилось у них Черкватино, а потом уж и Черкутино.
Женщина рассказала все очень точно. В старой книге о жизни и деятельности Сперанского название села объясняется таким же образом.
– Черкутино теперь понятно, но почему же Горямино?
– Горямино – горевали, значит, наши мужики, что отобрали у них церковь, вот и вышло Горямино.
– Может быть, название ваше по крутой горе? Смотрите, на каком вы крутом спуске. Гора – Горямино. Можно ведь объяснить и так.
Женщина задумалась, но потом энергично возразила:
– Нет, молодые люди, вы нас не путайте. Мы называемся не по горе, а по горю. Так старики нам сказывали, так и мы про себя считаем.
– Ладно, не будем спорить. Но из чего видно, что некогда у вас была церковь? Должна бы остаться какая-нибудь примета, например часовня.
– Вот я и говорю, – улыбнулась женщина. – Часовня-то как раз против моих окон стояла.
– Давно ли нарушена? – спросил я как можно спокойнее.
– Позапрошлый год разломали. Приехал трактор из совхоза, наподдел, она и рассыпалась по бревнышку, а бревна потом растащили на дрова.
– Зачем ее разломали?
Женщина не поняла моего вопроса.
– С какой целью разломали часовню? Была ведь, наверно, какая-нибудь цель? Если бы трактор наехал на нее случайно, по пьяному делу, – это одно…
– Не знаю. Сломали, и конец. Значит, так было нужно.
Опасаясь, что разговор, начавшийся так удачно и так конкретно, утонет в туманных рассуждениях, я круто повернул его опять на узкую, но верную и нужную нам тропинку.
– Ладно, не будем говорить. Сломали часовню, – значит, было нужно. Но в часовне, наверное, содержалась утварь, разные лампады, подвески и эти… как их называют, иконы?
– Икон давно в ней не было. И вообще ничего. Сохранялась одна наружность.
– Не могло все испариться само собой. Верно, жители Горямина разобрали иконы по домам?
– Нет, не помню, чтобы по домам. А куда подевались, тоже сказать невозможно. Нарушилось все само собой, и стояла часовня пустая.
В этом месте женщина сделала паузу и вдруг, будто читая наши мысли, будто точно зная, зачем мы приехали, внятно, отчетливо проговорила:
– Одна-единственная икона осталась после этой часовни – «Борис и Глеб». У моей соседки Анны Дмитриевны висит. А то больше ничего не осталось. Да и давно уж… Сохранялось одно обличье.
