Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 2) (-)
Князь же только смеялся мелким смешком. Смешок этот нельзя было удержать, он боялся его и чувствовал, что не ждать добра. Поэтому, когда Волков, выбрав лучшую коляску, велел запрячь в нее вороную тройку и повез Алексея Петровича к себе, князь держался во время дороги так странно, что, когда они про--ехали полпути, Волков сказал, покосясь на спутника:
- Что ты такой неудобный стал? Перестань, говорю, вертеться, Катерина тебе не откажет.
Но в Волкове, куда они приехали на закате, ждала их неожиданная неприятность, которая, ускорив событие, отозвалась тяжело не только на князе и Катеньке, но и на докторе Григории Ивановиче Заботкине, влетевшем во всю эту историю, как муха в огонь.
3
Утром этого дня за Григорием Ивановичем были посланы лошади.
Он в это время, растворив окна и дверь, мыл кипятком и мылом засиженную свою избенку, повсюду раскладывая чистую бумагу, найденные под печкой глубоко неинтересные книги, и останавливался иногда с тряпкой в руке поглядеть на солнышко, от которого быстро высыхали и лавки и пол.
"Люблю чистоту, - думал Григорий Иванович. - От нее на душе чисто и празднично. А день-то какой! - и гуси на воде и облака на небе. Восторг",
Забежал на минуточку поп Василий и до того удивился, что спросил озабоченно: "Да ты здоров, Гриша?" Но с первых же его слов все понял я, боясь потревожить еще непрочную (как ему казалось) радость, поулыбался и потихоньку ушел, - Григорий Иванович и не заметил его ухода.
Казалось ему, что именно сегодня придет счастье. А если не придет? Нет, иначе быть не может.
Часу во втором к докторскому домику подкатила пара вороных, запряженная в шарабан. Григорий Иванович, удивясь, высунулся с тряпкой в руке в окошко. Кучер соскочил с шарабана, подошел к окну и спросил:
- Что, садовая голова, дома доктор или уехал? - Заглянул в избенку и прищурил на Григория Ивановича глаза. - Расстарайся, покличь доктора, - у нас барышня нездорова. К Волкову, скажи, Александру Вадимычу.
Григорий Иванович сейчас же отошел от окна и уронил тряпку. Сердце заколотилось, захватило дух. И ему представилась Екатерина Александровна, когда, приподняв намокшее платье, всходила она по трапу; показалась сияющая ее голова, круглые плечи и высокий стан, охваченный шелком...
"А вдруг тиф? - подумал Григорий Иванович. - Нет, не может быть",
- Эй, ты! - воскликнул он, подбегая опять к окну. - Я и есть доктор, сейчас еду! - И уже держа в руке фуражку, взглянул в осколок прибитого между окошек зеркала, в котором криво-накосо отразилось красное, с пухом на щеках, широкое лицо, покрытое до плеч мочальными волосами.
- Что за пакость, - отступив, пробормотал Григорий Иванович. Действительно - "садовая голова". Нельзя, я не могу ехать.
Он быстро присел на лавку, в недоумений наморщив лоб, но тотчас вскочил, взял ножницы и, тыча в голову их концами, стал отрезать сбоку прядь волос, которая, не рассыпаясь, упала на пол. Григорий Иванович наступил на нее и, косоротясь, резал еще и еще, окорнал себя с обеих сторон и сейчас же догадался, что сзади ножницами не достанет и вообще сходит с ума.
Бубенчики позванивали за окном, кучер нарочно громко зевал, поминая господа, а Григорий Иванович, весь в поту, подогнув колено, скривив шею, стриг затылок. Потом швырнул ножницы, схватился за умывальник, а воды не было. Неизвестно, где лежал сюртук. Кучер постучал кнутовищем о ставню, спросив: "Скоро ли?" Заботкин только ногой топнул - с ним не случалось подобного, - разве во сне, когда нужно бежать, а ступни приросли, хочешь замахнуться - и руки не поднять.
- Гони, гони вовсю, - проговорил, наконец, Григорий Иванович, впрыгивая в шарабан. И всю дорогу прихорашивался, тер платком лицо и отчаивался. Когда же с горы стали видны пруды, сад и красная крыша Волкова, хотел выскочить. Все, что происходило в нем в этот день, было словно во сне.
На крыльце доктора встретил Кондратий и повел в дом. Григорий Иванович, вдохнув тонкий, чуть-чуть тленный запах старых этих комнат, сейчас же пошел на цыпочках, понимая, что здесь говорить нужно деликатно и делать изящные жесты, - ведь по каждой половице прошла хоть раз Екатерина Александровна, у каждого окна стояла; это был не обыкновенный дом, а чудо.
- Вот сюда, - сказал Кондратий, останавливаясь перед ковром, покрывавшим дверь. - А вы вот что, - он пожевал, - не больно на порошки-то налегайте.
И он отогнул ковер. Григорий Иванович, пробормотав: "Погоди, погоди, ну ладно", одернул сюртучок, повел ладонью по лицу, вошел, и разбежавшиеся его глаза сразу остановились на подушках, где лежала повернутая к двери затылком девичья голова. Две косы, разделенные полоской пробора, огибали шею, поверх голубого одеяла покоилась голая до локтя рука.
Григорий Иванович зажмурился, потом поглядел на красные туфельки на ковре и краешком подумал, что он - доктор Заботкин - шарлатан и куча грязных тряпок. И сейчас же забыл об этом.
А Катя в это время вздохнула и медленно повернулась на спину. Григорий Иванович в страхе попятился. Она быстро мигнула, совсем пробуждаясь, и глаза ее с удивлением остановились на вошедшем. Потом она опустила веки и покраснела.
- Ах, это вы, доктор, - сказала она. - Здравствуйте... Простите, что вас потревожили... Но папа-Григорий Иванович с усилием подошел. Катя протянула ему теплую еще от сна руку, и он, страшно покраснев, пожал ее, спохватился, вынул часы, но стрелок не увидел, принялся ногой отбивать секунды, сейчас же понял, что запутался, погиб, выпустил ее руку и уронил часы. Тогда Катя медленно закрыла ладонями лицо, плечи ее колыхнулись, и она, не в силах сдержаться, засмеялась.
Лютый мороз пополз по доктору Заботкину, затошнило даже, а губы раздвигались в дурацкую улыбку, - будь она проклята! Наконец Катя, с глазами, полными веселых слез, проговорила:
- Не сердитесь, милый доктор, ради бога объясните, что с вашими волосами? - И уже совсем громко и звонко засмеялась.
Тогда он, в отчаянии взглянув в зеркало, увидел перекошенное свое лицо, на голове пролысины, зубцы и сзади косицу...
- Это в темноте, - пробормотал он. - Я всегда имею привычку... - и, не выдержав, попятился и выскочил за дверь.
4
У дверей, в коридоре, ждал его Кондратий.
- Послушай! - с отчаянием крикнул ему Григорий Иванович. - Сбегай, вели лошадь подать, сию минуту уеду, я не могу.
- Не извольте фордыбачить, - ответил Кондратий строго. - Вы не у себя-с, пожалуйте за мной.
Григорий Иванович сказал "ага" и послушно последовал за Кондратием по коридору, под лестницу, в каморку, где и сел на сундук, покрытый кошмой.
- Меня не "послушай" зовут, а Кондратий Иванович, - после молчания сказал Кондратий, прислонясь к дверному косяку, - вот что. А вы что же барышню уморить приехали, нарочно так остриглись, для невежества?
- Кондратий Иванович, - закричал доктор, - замолчите! Я сам все понимаю!
- Слушаться надо, а не мудрить, господин доктор. Лошадей все равно не дам. А насчет Катеньки, так я ее на руках вынянчил и мудрить над ней, пока жив, никому не позволю. Лечить ее надо не порошками, а добрым словом, хворь у нее самая девичья. Поняли? Ну, ладно. А что вы ее дурацким видом своим насмешили - это хорошо. Я и сам - был молодой - шутки откалывал. Как расколыхается барин на доброе здоровье, так в дому сразу хозяйственно, и слуги дело свое исполняют. Дайте-ка я вам подчищу. Второй раз явиться в уродливом виде - невежество, а уж не смех.
Кондратий взял ножницы, и Григорий Иванович, угодливо подставив ему голову, спросил:
- Вы, Кондратий Иванович, разве барышню на руках выходили?
- Да-с, на руках, - ответил Кондратий и вдруг опустил ножницы, прислушиваясь: кто-то ходил по коридору, пробуя ручки дверей, потом не то закашлял, не то заплакал глухо.
- Будто чужой кто? - сказал Кондратий. - А? Шум затих, и старый слуга озабоченно вышел. Вскоре послышался его голос: "Нельзя, уходи, уходи", и другой - женский, торопливый и умоляющий. Но Григорию Ивановичу было все равно, он помылся, пригладился, почистил сюртучок и, подумав: "Конечно, я некрасив, даже мешковат, но есть известная молодость в лице и особенно выражение глаз", сдержанно вздохнул и вышел в сад, ожидая, когда позовут к больной.
В саду он завернул за угол дома, пошел по траве и сел на чугунную скамью, против окон, положив руку на зеленую лейку, стоящую около.
У ног, над травой, крутились пчелы, пахла медовая кашка, и запах этот, и теплое, совсем низкое солнце, залившее сквозь листву штукатуренную стену дома, и Катенькино окно с опущенной занавеской (по занавеске он и догадался, чье это окно) волновали, как музыка, и Григорий Иванович, жмурясь и подставляя затылок солнцу, чувствовал, что все в нем слабеет (да и зачем ему это свое?): он будто растворяется в свете, в тишине и все небо, облака на небе, вода, деревья и луг - все в нем. Или он сам это расплывается, отдавая глаза - небу, душу - облакам, кровь - воде, руки деревьям, тело - земле? Это было похоже на смерть, на сон или на любовь. "Пусть всю жизнь буду по дорогам таскаться, по вонючим избам, - подумал он. - Пусть я урод, не способен умереть за нее, - ну нет, умереть-то я очень способен, пусть только прикажет, - что мне нужно? Ничего! Только жить, чувствовать, вздыхать..."
