Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны
Вдруг услышал он тихий зов:
— Митя!
Он поднял глаза, — Рая стояла перед ним, белая, светлая и торжественная. Алмазы в ее венце сверкали дивными огнями, багряница была длинная, смарагды и лалы горели на бармах. Яркий луч сиял в Раиной руке. Бледное лицо было торжественно-спокойно и светло. Нежное Раино дыхание колыхало воздух сладостною отрадою. Близко стояла Рая, едва не касаясь Митиных колен. Удивительные слова нежно звучали на ее бледных губах. Она говорила о новых небесах, — там за этими, истлевающими, страшными.
Митя встал и коснулся губами ее лба, — над глазами, повыше бровей.
Рая отошла. Митя сделал было шаг за нею, но наткнулся на сундук и ушиб ногу.
Как здесь тесно! Какая бедная жизнь!.. И понял Митя, что Раи с ним нет, — и никогда не будет…
XXНа другой день был праздник. Митя пел. Толкались певчие, ходил угрюмый дьякон, синий дым от горящего ладана плыл. Рая проходила по солее и глаза ее горели. Образа глядели строго. Утренний свет из широких и высоких окон лился томительно ярко. О каменные плиты на церковном полу стучали каблуки, шаркали подошвы.
Рая вся пламенела тлеющим белым пламенем. Вечерним светом озаряла она предметы, и нездешним, — грубые солнечные лучи не смели спорить с ее кротким сиянием. За ее пламенеющими ризами исчезали предметы.
Головная боль усиливалась и томила Митю.
Раины ризы развевались, колеблемые неземными веяниями. Легкие, прозрачные крылья трепетали за ее плечами. Она была вся ясная, как заря на закате. Ее волосы, сложенные на голове, светлы и пламенны. Нежно говорила она:
— Теперь уже скоро.
Она распростерла крылья и тихо приближалась к Мите. Митя ждал ее, — и вот, она приникла и вошла в него. Сердце его горело…
Церковные песни звали из ненужного, и тесного, и страшного мира. Митя пел, и как чужой звучал ему его голос. Звуки уносились к церковным сводам и там откликались и звали.
Как призраки, двигались люди по каменным плитам. Барыня стояла близ клироса. Она пришла в церковь поздно, — нарочно пришла в эту церковь, последить, чтобы Митя не прогуливал после обедни. Она стояла важная и гордая тем, что так великодушно заботится об этом мальчике, — и все время не спускала с Мити строгих и тупых глаз. Митя подумал, что вот и сегодня опять нельзя идти к Дуне. Ему стало страшно: может быть, в это время Дуню прогонят с чердака, или вовсе погубят, и он никогда ее не увидит.
«Какая злая барыня! — думал он. — Все злые!»
Все предметы хмурились и грозили…
От алтаря, как горний вестник, приближалась Рая, трепеща и сияя дивными крыльями, — яркие, горели ее взоры, — и снова почудилось Мите, что она приникла и вошла в него, — и пламенело его сердце.
Бряцала кадильная цепь, и дым подымался, пахучий и синий…
XXIНа большой перемене Митя грустно стоял в зале у дверей. На солнце набегали тучи, день хмурился. Все утро Митю томила головная боль. От многолюдства и толкотни она грозно возрастала.
Краснощекий Карганов подошел к Мите и хлопнул его по плечу, как большой, хотя сам не дорос до Мити на полголовы.
— Что, брат, невесел, голову повесил? — спросил он, улыбаясь, причем углы у его губ некрасиво оттягивались вниз, и зубы жадно обнаружились, — выстегали, небось? Не беда, заживет до свадьбы! Мне тоже на днях славную баню отец задал, да мне нипочем.
Митя внимательно посмотрел на Карганова: казалось, что на его красных щеках еще слабо синеют полоски, следы от отцовых пощечин. Эти красные щеки, угловатые, полные губы и дерзкие, но беспокойные, словно запуганные, глаза наводили почему-то Митю на мысли о том, как должен был вопить и рыдать Карганов, когда отец его бил. Мите жаль стало Карганова и захотелось утешить.
— Что я тебе расскажу, — ты не разболтаешь? — тихонько спросил Митя.
Карганов так и воткнул в него жадные взоры и принялся уверять:
— Вот, чего мне болтать! Не бойся, рассказывай.
Они сели рядом на скамье. Митя шепотом рассказал, как его наказывали. Карганов слушал с участием.
— Ишь ведь как, в дворницкой, — важно… — сказал он потом и засмеялся.
Он отошел, и Мите вдруг досадно стало на себя: зачем проговорился? Он вспомнил, что Карганов не может не рассказать по всему училищу, и догадывался, что станут дразнить.
Так и случилось. Карганов подходил то к одному, то к другому и с радостным хохотом сообщал:
— Дармостука-то третьего дня в дворницкой пороли.
— Что ты? — с веселым оживлением спрашивали его.
— Ей-Богу, он сам рассказал, — подтверждал Карганов.
Мальчишки радовались, лица у всех оживились, — и маленькие, и большие говорили тем, кто еще не знал:
— Слышал, Дармостука в дворницкой пороли!
Новость разнеслась быстро между школьниками. Мальчишки бодро оправляли пояса и кричали:
— Пойдем дразнить Дармостука!
Они бежали к Мите радостные, оживленные, с торжеством и гамом, и толпились вокруг него. Беленький Душицын засматривал снизу в Митины глаза ласковыми серыми глазками, упираясь руками в колени, кротко улыбался и нежным голосом говорил грубые и неприличные слова, все разные, словно он знал неистощимое множество непристойных речений, относящихся к розгам.
Румяные лица, оживленные искренним весельем, теснились к Мите, а беспощадные глаза жадно всматривались в него. Иные из школьников плясали от радости; иные схватывались по двое руками, бегали вокруг толпы, окружившей Митю, и кричали:
— В дворницкой! Потеха!
Митя порывисто кидался то в одну сторону, то в другую, молча, опустив глаза и виновато улыбаясь. Но маленькие негодяи плотно сгрудились. Увидев, что из этого тесного кольца не выбраться, Митя перестал метаться и стоял бледный и растерявшийся, с потупленными глазами; он казался преступником, отданным на поругание черни. Наконец уже восторг дошел до такого напряжения, что кто-то крикнул:
— Дармостук, ура!
И все мальчишки, звонкими и громкими голосами, закричали:
— Ура! ура! ура! — а-а-а!
По всему училищному дому и на улицу понеслись отголоски звонкого детского веселья.
Из учительской выскочил на шум Конопатин. Навстречу ему побежали несколько школьников и радостно докладывали наперебой:
— Дармостука в дворницкой пороли. Там его дразнят, а он стоит, как филин, глазами хлопает.
Жирное учителево лицо засияло блаженством, широкая улыбка расползлась на его чувственных губах.
— Духи малиновые! — воскликнул он смеющимся голосом, — где же он, покажите, покажите мне его.
Школьники повели Конопатина к толпе, которая расступилась перед ним. Блаженно улыбаясь, Конопатин взял Митю за плечо и повел в учительскую. Мальчишки толпою бежали сзади. Они уже не смели кричать так громко и дразнили Митю вполголоса, — веселые, румяные.
Учителя обрадовались почти так же, как и школьники, — и тоже издевались…
XXIIНа другой день Митя ушел с книгами в обычное время и весь день бродил по улицам, медленно и вяло. Все казалось ему тусклым и страшным.
В тягостное самозабвение погружала его все возраставшая головная боль.
Позже обыкновенного, незадолго до заката, пришел он к Власовым. Только взобравшись наверх и перелезая через высокую балку, заметил он, как ноют от усталости ноги и как томительно хочется поскорее сесть.
Власовы радостно суетились, сбирая свои жалкие пожитки: старуха нашла наконец место. От радости руки у обеих дрожали, и улыбки были робкие, словно они еще не совсем смели верить своему счастью.
Митино сердце похолодело от испуга. Они что-то говорили Мите, но он никак не мог связать и понять их слова. Ему казалось, что их гонят с чердака. Отчего же они улыбаются, как безумные, если надо идти на улицу, на жесткие камни?
Дуне жаль было чердака. Она тихо сказала:
— Все лето здесь прожили, все одни. Хоть и впроголодь, зато одни. А как-то теперь Бог приведет жить в людях!
Такая острая жалость пронизала Митино сердце, что он заплакал. Дуня утешала:
— Полно, милый, — даст Бог, увидимся. Приходи к нам, коли пустят. О чем плакать, глупый мальчик?
Она записала карандашом на бумажке свой адрес и дала его Мите. Митя взял бумажку и вертел ее в руках. Так сильно болела голова, что он ничего не мог сообразить. Дуня сказала с ласковой усмешкой:
— Да ты бы в карман положил, — неравно потеряешь.
Митя сунул адрес в карман и тотчас же забыл о нем…
Поздно вернулся он домой. Мать сидела среди кухни на табурете, суровая и печальная, и плакала, вытирая глаза передником. Мите она показалась уродливою и страшною. Она принялась бранить его и бить, и Митя не понимал, за что. Он упорно молчал.
Маленькая лампа тускло светила. Пахло чадом и керосином. Барыня пришла кричать да издеваться. От ее крика звенело в ушах, и точно тяжелые молоты били в голову. Барчата выглядывали из-за двери, Отя гримасничал и дразнился. Дарья протяжно выговаривала укоризненные слова. Тени шмыгали по стенам, — стены, казалось Мите, колебались, потолок нависал и казался близким. Все было как в бреду.
