Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

Наивный месяц, мал и тонок,
Без белых облачных пеленок
Смотрел на луг. А на лугу –
Сидел взъерошенный котенок,
Как в зачарованном кругу.

Зачем он был, зачем сидел,
И отчего так месяц бел, –
Все мне казалось непонятно…
Но был котенок очень смел,
А луг круглился необъятно.

И пенилась моя надежда, –
В котенке, в небе, – как вино…
Иль это сонная одежда
На том, что есть, – но не дано,
Что наяву утаено?..

Когда были зори июльские багровые,
Ангел, в одежде шарманщика, пришел к ней
на дачу, где, счастливая, она жила.

Только всего и было, что зори багровые.
Спросил ее шарманщик: одно ли у тебя сердце?
Она подумала и сказала: три.

Заплакал шарманщик, шарманку завертел свою,
другие слушали и ничего не понимали,
но выговаривала шарманка ясно для нее:

«Посмотри, посмотри на зори багровые,
вынуты у тебя будут все три сердца,
три раны, три раны останутся вместо них…»

Розовые в свете зорь багровеющих,
розовые капали у Ангела слезы…
Кончилась песенка, и пошел он прочь.

Но чуть вышел за ограду садовую,
встречу ему попался пустой извозчик,
старый старичишка с белой бородой.

Увидал старичишка Ангела,
начал, на чем свет стоит, ругаться:
«Ах ты, своевольник, такой-сякой,

Ах ты, жалетель без ума-разума,
чего распустил розовые слюни,
душу человечью на месте убил?

Гляди, вот, ее веревочка длинная,
в тысячу дней тесемка,
и не сряду на ней, не сряду три узелка!

Тысячу дней ты сделал минуточкой,
да как ты осмелился на такое,
силы человечьи не ты считал!»

Испугался Ангел, и слезы высохли.
Николая-Угодника узнал он:
нажалуется, не минует, – как быть?

А извозчик на козлах прыгает,
рукой морщинистой машет:
«Иди, неуемный, иди назад,

сыграй ей такую песенку,
чтобы всё, что узнала, забыла;
а тебе нагоняй – своим чередом».

Побежал Ангел, спотыкается,
спешит, а она на том же месте,
только не стоит – сидит на песке.

И видит Ангел: губы у нее белые.
Вынуты у нее все три сердца,
но не три раны, а одна.

Привязал к шарманке веревочку,
длинную веревочку с тремя узелками,
длинную веревочку в тысячу дней,

и заиграл Ангел песенку,
песенку забвенную, бедную,
возвращая Время в свой круг,

покрывая тьмою грядущее,
чтобы копились силы человечьи
по воле Того, Кто их знал.

И дрожал шарманщик, играючи:
закроется ли тройная рана?
вернется ли в свои дни душа?

Люди подбежали, подняли
ту, что сидела с белыми губами.
Она очнулась, слушает, глядит,

смеется: – «Ах, вдруг точно уснула я,
и что-то снилось мне, что – не знаю…»
Три сердца ее Ангел увидал,

три сына, Смертью отмеченные,
три узелка на веревочке длинной,
на длинной веревочке в тысячу дней.

А Николай-Угодник у решетки дожидается,
посадил Ангела в старенькую пролетку
и судить его за самовластье повез.

Недаром разгорались зори багровые.
У кого не вынули они сердца?
Не оставили кровавых ран?

У той, что на даче жила, счастливая,
первое сердце взяли чужие,
второе – свои, а третье – неизвестно, кто.

Но три раны не сливались в единую,
потому что давал ей сил для страданья,
давал каждый из тысячи дней.

Прости мне за тех, кого я
  отнял у жизни сей,
отнял у сна и покоя,
  у жен и у матерей.

Ведь если я отнимаю,
  в это иду, любя;
верю, иду и знаю:
  так делаю – для Тебя.

Какая тайна в этом слове,
как мало думают о нем.
Оно пылает ярче крови
преображающим огнем.

Его – никто не понимает.
Ему до срока – не сверкнуть.
И милосердие скрывает
его недейственную суть.

Я воздыхал и дни и ночи,
об избавлении стеня,
и чьи-то пристальные очи
взглянули тихо на меня.

Они взглянули и сказали:
ты шел неправедно за мной.
Вернись, и выйди из сандалий,
и с непокрытой головой.

Любовь приходит незаметно
и, непредвиденная, – ждет,
пока не вспыхнет семицветно
в живой душе ее восход.

Не бойся этого прозренья.
Его ничем не отвратить.
Оно дается на мгновенье,
чтоб умереть иль полюбить.

Как незаметно из-под пыли
пробилась чистая струя.
О, первая любовь, не ты ли
Любовь последняя моя?

Смотри: глаза мои прозрели,
мечты земные о земном,
преобразясь, запламенели
в кольце светящемся твоем:

И дух и плоть – неразделимо
к тебе на жертвенник легли.
И древний столб огня и дыма
вознесся к небу от земли.

Мой путь идет по кручам,
и остры стремнины…
давно я изранен, измучен,
но не сойду в долины.
Я для тех, кто всеми оставлен,
иду за второй белизною –
мой путь окровавлен,
не ходи за мною.
Я свободен – и связан,
всё равно пойду по стремнинам:
мой путь мне указан
Отцом и Сыном.

Шестнадцать уст, и в памяти храню я
К устам прикосновенье уст моих.
В них было откровенье поцелуя.
Шестнадцать уст! Я помню только их.

Любовию иль нежностью волнуем,
Во власти добрых духов или злых,
Когда б я не касался уст иных,
Святое пламя пил я с поцелуем.

И если даже вдруг, полуслучайно,
Уста сближались на единый раз,
В едином миге расцветала тайна.

И мне не жаль, что этот миг погас.
О, в поцелуе всё необычайно.
Шестнадцать уст – я помню только вас!

Здесь всё – только опалово,
только аметистово,
да полоска заката алого,
да жемчужина неба чистого…

А где-то на поле – цветы небывалые,
и называется поле – нетово…
Что мне зеленое, белое, алое?
Я хочу, чтоб было ультрафиолетово…

Комната. Окна в какой-то сад.
В комнате гости. А день так светел.
Я улыбаюсь, гостям я рад…
Странное в них не сразу заметил.
  Что? Да как? Они без лиц!
  Дримса-пумса-цуц и цыц.

Сверху у этих – вот тебе раз! –
Гладко и бледно что-то круглится.
Нету на гладком ни ртов, ни глаз:
Это, что хочешь, только не лица.
  Ни единого лица,
  Лапца-дрыпца гоп-ца-ца!

Каждый телесным своим пятном,
Розово-желтым, ворочал мило.
Это казалось сперва смешно,
Ну а потом – меня затошнило.
  Хоть кусочек бы лица,
  Дрости-крости гоп-ца-ца!

Вдруг я увидел, что черный кот
Тихо скользит меж толпой у двери,
Щурит глаза, раскрывает рот…
О, как я жадно бросился к зверю!
  И целую во уста –
  Есть лицо хоть у кота!