Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 11-13
{13114}
Вот подают лошадей... Остается, стало быть, проститься с вами, друзья мои, проститься со своим столом и - айда! (Укладывает картограммы в папку.) Марина. И чего засуетился? Сидел бы. Астров. Нельзя. Войницкий (пишет). "И старого долга осталось два семьдесят пять..." Входит работник. Работник. Михаил Львович, лошади поданы. Астров. Слышал. (Подает ему аптечку, чемодан и папку.) Вот возьми это. Гляди, Чтобы не помять папку. Работник. Слушаю. (Уходит.) Астров. Ну-с... (Идет проститься.) Соня. Когда же мы увидимся? Астров. Не раньше лета, должно быть. Зимой едва ли... Само собою, если случится что, то дайте знать - приеду. (Пожимает руки.) Спасибо за хлеб, за соль, за ласку... одним словом, за все. (Идет к няне и целует ее в голову.) Прощай, старая. Марина. Так и уедешь без чаю? Астров. Не хочу, нянька. Марина. Может, водочки выпьешь? Астров (нерешительно). Пожалуй... Марина уходит. (После паузы.) Моя пристяжная что-то захромала. Вчера еще заметил, когда Петрушка водил поить. Войницкий. Перековать надо. Астров. Придется в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело! Войницкий. Да, вероятно. Марина (возвращается с подносом, на котором рюмка водки и кусочек хлеба). Кушай. Астров пьет водку. На здоровье, батюшка. (Низко кланяется.) А ты бы хлебцем закусил.
{13115}
Астров. Нет, я и так... Затем, всего хорошего! (Марине.) Не провожай меня, нянька. Не надо. Он уходит; Соня идет за ним со свечой, чтобы проводить его; Марина садится в свое кресло. Войницкий (пишет). "Второго февраля масла постного двадцать фунтов... Шестнадцатого февраля опять масла постного двадцать фунтов... Гречневой крупы..." Пауза. Слышны бубенчики. Марина. Уехал. Пауза. Соня (возвращается, ставит свечу на стол). Уехал... Войницкий (сосчитал на счетах и записывает). Итого... пятнадцать... двадцать пять... Соня садится и пишет. Марина (зевает). Ох, грехи наши... Телегин входит на цыпочках, садится у двери и тихо настраивает гитару. Войницкий (Соне, проведя рукой по ее волосам). Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело! Соня. Что же делать, надо жить! Пауза. Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно...
{13116}
(Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем! Телегин тихо играет на гитаре. Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую... (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь... (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди... Мы отдохнем... (Обнимает его.) Мы отдохнем! Стучит сторож. Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок. Мы отдохнем! Занавес медленно опускается
{13117}
ТРИ СЕСТРЫ
ДРАМА В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
{13118}
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Прозоров Андрей Сергеевич. Наталья Ивановна, его невеста, потом жена. Ольгa, его сестра. Маша, его сестра. Ирина, его сестра. Кулыгин Федор Ильич, учитель гимназии, муж Маши. Вершинин Александр Игнатьевич, подполковник, батарейный командир. Тузенбах Николай Львович, барон, поручик. Соленый Василий Васильевич, штабс-капитан. Чебутыкин Иван Романович, военный доктор. Федотик Алексей Петрович, подпоручик. Родэ Владимир Карлович, подпоручик. Ферапонт, сторож из земской управы, старик. Анфиса, нянька, старуха 80 лет. Действие происходит в губернском городе.
{13119}
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
В доме Прозоровых. Гостиная с колоннами, за которыми виден большой зал. Полдень; на дворе солнечно, весело. В зале накрывают стол для завтрака. Ольга в синем форменном платье учительницы женской гимназии, все время поправляет ученические тетрадки, стоя и на ходу; Маша в черном платье, со шляпкой на коленях сидит и читает книжку, Иpина в белом платье стоит задумавшись. Ольга. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет. (Часы бьют двенадцать.) И тогда также били часы. Пауза. Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег. Ирина. Зачем вспоминать! За колоннами, в зале около стола показываются барон Тузенбах, Чебутыкин и Соленый. Ольга. Сегодня тепло, можно окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору в Москве уже все в цвету, тепло, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня утром проснулась,
{13120}
увидела массу света, увидела весну, - и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно. Чебутыкин. Черта с два! Тузенбах. Конечно, вздор. Маша, задумавшись над книжкой, тихо насвистывает песню. Ольга. Не свисти, Маша. Как это ты можешь! Пауза. Оттого, что я каждый день в гимназии и потом даю уроки до вечера, у меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость. И только растет и крепнет одна мечта... Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и - в Москву... Ольга. Да! Скорее в Москву. Чебутыкин и Тузенбах смеются. Ирина. Брат, вероятно, будет профессором, он все равно не станет жить здесь. Только вот остановка за бедной Машей. Ольга. Маша будет приезжать в Москву на все лето, каждый год. Маша тихо насвистывает песню. Ирина. Бог даст, все устроится. (Глядя в окно.) Хорошая погода сегодня. Я не знаю, отчего у меня на душе так светло! Сегодня утром вспомнила, что я именинница, и вдруг почувствовала радость, и вспомнила детство, когда еще была жива мама. И какие чудные мысли волновали меня, какие мысли! Ольга. Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я постарела, похудела сильно, оттого, должно быть, что сержусь в гимназии на девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не болит голова, я чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только... Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы
{13122}
я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше. Пауза. Я бы любила мужа. Тузенбах (Соленому). Такой вы вздор говорите, надоело вас слушать. (Входя в гостиную.) Забыл сказать. Сегодня у вас с визитом будет наш новый батарейный командир Вершинин. (Садится у пианино.) Ольга. Ну, что ж! Очень рада. Ирина. Он старый? Тузенбах. Нет, ничего. Самое большее, лет сорок, сорок пять. (Тихо наигрывает.) По-видимому, славный малый. Неглуп, это - несомненно. Только говорит много. Ирина. Интересный человек? Тузенбах. Да, ничего себе, только жена, теща и две девочки. Притом женат во второй раз. Он делает визиты и везде говорит, что у него жена и две девочки. И здесь скажет. Жена какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу. Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется. Соленый (входя из залы в гостиную с Чебутыкиным). Одной рукой я поднимаю только полтора пуда, а двумя пять, даже шесть пудов. Из этого я заключаю, что два человека сильнее одного не вдвое, а втрое, даже больше... Чебутыкин (читает на ходу газету). При выпадении волос... два золотника нафталина на полбутылки спирта... растворить и употреблять ежедневно... (Записывает в книжку.) Запишем-с! (Соленому.) Так вот, я говорю вам, пробочка втыкается в бутылочку, и сквозь нее проходит стеклянная трубочка... Потом вы берете щепоточку самых простых, обыкновеннейших квасцов... Ирина. Иван Романыч, милый Иван Романыч! Чебутыкин. Что, девочка моя, радость моя? Ирина. Скажите мне, отчего я сегодня так счастлива? Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?
{13123}
Чебутыкин (целуя ей обе руки, нежно). Птица моя белая... Ирина. Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете, и я знаю, как надо жить. Милый Иван Романыч, я знаю все. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге... Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать. И если я не буду рано вставать и трудиться, то откажите мне в вашей дружбе, Иван Романыч. Чебутыкин (нежно). Откажу, откажу... Ольга. Отец приучил нас вставать в семь часов. Теперь Ирина просыпается в семь и по крайней мере до девяти лежит и о чем-то думает. А лицо серьезное! (Смеется.) Ирина. Ты привыкла видеть меня девочкой и тебе странно, когда у меня серьезное лицо. Мне двадцать лет! Тузенбах. Тоска по труде, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25-30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый! Чебутыкин. Я не буду работать.
