Николай Чернышевский - Что делать?
— Стоит ли беспокоиться?
— Вы нас покидаете? — сказал один из молодежи, принимая трагическую позу. — Если бы мы предвидели это, мы взяли бы с собой кинжалы. А теперь нам нечем заколоться.
— Подадут закуску, заколемся вилками! — с восторгом неожиданного спасения произнес другой.
— О нет, я не хочу, чтобы преждевременно погибала надежда отечества, — с такою же торжественностью произнесла дама в трауре, — утешьтесь, дети мои. Мосолов, подушку, которая поменьше, на стол!
Мосолов положил подушку на стол. Дама в трауре стала у стола в величественной позе и медленно опустила руку на подушку.
Молодежь приложилась к руке.
Катерина Васильевна пошла укладывать уставшую гостью.
— Бедная! — проговорили в один голос, когда они ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.
— Молодец она! — проговорили трое молодых людей.
— То-то ж! — самодовольно сказал Мосолов.
— Ты давно с нею знаком?
— Года три.
— А его хорошо знаешь?
— Хорошо. Вы не беспокойтесь, пожалуйста, — прибавил он, обращаясь к ехавшим на небуйных санях, — это только оттого, что она устала.
Вера Павловна сомнительно переглянулась с мужем и Бьюмонтом и покачала головой.
— Рассказывайте! устала! — сказал Кирсанов.
— Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все пройдет, — равнодушно-успокоительным тоном повторил Мосолов.
Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.
— Что? — спросили шесть голосов. Мосолов не спрашивал.
— Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже спит.
— Ведь я ж вам говорил, — сказал Мосолов. — Пустяки.
— Все-таки бедная! — сказала Катерина Васильевна. — Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.
— Но все-таки это нисколько не должно стеснять нас, — сказал Мосолов, — мы можем петь, танцевать, кричать; она спит очень крепко.
Если спит, если пустяки, то что ж в самом деле? Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, — не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде и вовсе направился, пошел весело.
Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять-шесть переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна украдкою шепнула мужу: «Саша, что, если это случится со мною?» Кирсанов в первый раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «Нет, Верочка, с тобою этого не может случиться». — «Не может? Ты уверен?» — «Да». И Катерина Васильевна раза два шепнула украдкою мужу: «Со мною этого не может быть, Чарли?» В первый раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже нашелся: «По всей вероятности, не может, по всей вероятности».
Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь сначала. А вообще вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали, играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя помешать в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала, через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно другой половине квартиры.
Итак, вечер совершенно поправился.
Молодежь, по обыкновенно, то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного разговора Вера Павловна.
Болтали много, очень много; и рассуждали всей компаниею, но не очень много.
Сидели все вместе.
— Ну что ж, однако, в результате: хорошо или дурно? — спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.
— Более дурно, чем хорошо, — сказала Вера Павловна.
— Почему ж, Верочка? — сказала Катерина Васильевна.
— Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, — сказал Бьюмонт.
— Вещь неизбежная, — подтвердил Кирсанов.
— Отлично дурно, следовательно, отлично, — решил спрашивавший.
Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали: «Браво, Никитин».
Молодежь сидела в стороне.
— Я его не знал, Никитин; а ты, кажется, знал? — спросил Мосолов.
— Я тогда был мальчишкою. Видал.
— А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду они говорят? не прикрашивают по дружбе?
— Нет.
— И после того его не видели?
— Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.
— В самом деле! Карл Яковлич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?
— Нет.
— Пора бы ему вернуться.
— Да.
— Какая фантазия пришла мне в голову, — сказал Никитин, — вот бы пара с нею.
— Господа, идите кто-нибудь петь со мною, — сказала Вера Павловна, — даже двое охотников? Тем лучше.
Остались Мосолов и Никитин.
— Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, — сказал Мосолов. — Как ты думаешь, она спит?
— Нет.
— Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим — никому. Она не любит.
Окна квартиры были низко.
— Вот, конечно, это окно, где огонь? — Мосолов посмотрел. — Оно. Видишь?
Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
— И все время так, Мосолов?
— Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.
— Какой ты бесчувственный! — сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера{49} через переднюю.
— Причувствовался, братец. Это тебе впервой.
Подавали закуску.
— А славная должна быть водка, — сказал Никитин, — да какая же крепкая! Дух захватывает!
— Эх, девчонка! и глаза покраснели! — сказал Мосолов.
Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», — оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.
Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.
— Хорошо вздремнули?
— Отлично.
— И как чувствуете себя?
— Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.
Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова, и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновлявшегося буйства, не спешили.
— Готовы лошади? — спросила она, вставая из-за закуски.
— Нет еще, только велели запрягать.
— Несносные! Но если так, Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.
Вера Павловна пропела что-то.
— Я вас буду часто просить петь, — сказала дама в трауре.
— Теперь вы, теперь вы! — пристали к ней все.
Но не успели пристать, как она уже села за рояль.
— Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но, mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! — а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент. — Дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. — И, стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:
Стонет сизый…{50}
Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха, но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:
…голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо… —
но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит — и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить — выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:
Много красавиц в аулах у нас,{51}
Звезды сияют во мраке их глаз;
Сладко любить их — завидная доля!
Но, —
это «но» глупо, дети, —
Но веселей молодецкая воля, —
не в том возражение, — это возражение глупо, — но вы знаете, почему:
