Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они
Это «Русскому Богатству» следовало бы называться «Заветами», а вовсе не «Заветам» – журналу, который считается юным братом «Русского Богатства», но… брат ли? Разве троюродный какой-нибудь.
Верность идеалистическая; пусть условная, «честность», окрылявшая отцов наших, забытая детьми ради соблазнов эстетики; крепость единого знамени – все это ценности объективные, неизменные, непропадаемые. От них отойдут – к ним, так или иначе, вернутся. Их одних мало для жизни; и за то, что «Русское Богатство» других не ищет, я его жалею; но за то, что эти не полные, но положительные, оно охранило и несет верно, – я его уважаю.
Самое обыкновенное теперь явление, чаще всего встречающееся в современной жизни, – «беспозиционность». Книги, журналы, люди – «без позиции». Непонятно, откуда это взялось. Ежели, в литературе, пошло от эстетов, – мало вероятия: у эстетов была своя, эстетическая, позиция. Недавно выходил (а может, и теперь выходит) захудалый журнальчик, объявлявший себя, главным образом, вне: вне кружков, вне партий, вне того, вне другого… До десяти мест указывалось, где нету журнальчика; и ни слова о том месте, где он, собственно, находится. Такая безместность – предел беспозиционности. Очень свободно… и не очень человечно, то есть несколько ниже человеческого достоинства. Человек без позиции свободен, как язык колокольный без колокола. Преграды нет, болтайся широко, хоть вокруг себя крутись. Он болтается, а я с правом задаю губительный вопрос: ну, и что же из этого?
Весь наш беллетристический модерн – беспозиционен почти сплошь. Писатель без миросозерцанья, какого бы то ни было, хотя бы чисто эстетического, не писатель, а описатель, что я уже когда-то говорил. «Позиция» для художника – это его миросозерцанье, так же, впрочем, как и для журнала; ведь, я не о «партийности» говорю, употребляя слово «беспозиционпость».
«Русское Богатство» хранит все свои позиции и нетерпимо к не имеющим их. Правда, оно бывает нетерпимо и к чужим позициям, – это слабость, которую следовало бы преодолеть, это – узость. Но все же это лучше, чем то, чем грешат «Заветы»: молодой журнал чужих-то позиций не терпит, а к беспозиционности относится с крайним снисхождением.
Конечно, «Заветы» хотят быть «современнее», и для публики, для обывателя, – «интереснее» «Русского Богатства»; а традиционное отношение к «искусству в журнале», как к вопросу второму, позволяет им привлекать без разбора художников признанных: публика их читает, а какого цвета бантики – глубоко наплевать: все равно бантики. Художник, в известном смысле, для «заветников», – не личность; к нему, к современному, заведомо беспозиционному, нельзя же предъявлять общечеловеческих требований. Например, С. Булгакову, что ли, или даже кому-нибудь менее заметному, но пишущему в «Русской Мысли», страницы «Заветов» недоступны были бы даже для письма в редакцию; а любой «художник» – свободен как ветер, ему в одно и то же время открыты все двери: и в «Речь», и в «Русскую Мысль», и в «прогрессистскую» газету, и в «Заветы»… только не в «Русское Богатство» пока.
Что это? Уж, конечно, не особое уважение к искусству, а скорее полупрезрительное, полуравнодушное отношение к нему. Во всяком случае – малое внимание к человеческой личности писателя.
Есть еще другая, любопытная, сторона «Заветов». Дело в том, что их собственная «позиция», внешне как будто определенная, впутренно смутна и находится, по-видимому, в процессе становления. Какой она будет, установившись, и установится ли твердо – предвидеть нельзя. Но что-то происходит там, или, кажется, по крайней мере, что происходит. Есть желание подойти к более широким вопросам и, – не пересмотреть, конечно, старые позиции, это страшно, – а желание смазать, замазать, подправить, подкрасить старый дом разрушающихся миросозерцаний, стесать острые, ныне уже неудобные, углы. Отупить невыгодные противоречия. На полную потерю невинности никакие «Заветы», конечно, не пойдут, но приобрести немножко капитала и потерять немножко невинности – отчего же? Такова жизнь, она признает «святость компромисса».
Статьи Ник. Суханова в «Заветах» («По вопросам наших разногласий») производят впечатление именно отесыванья неудобных углов. Косяки не прилажены? Постругаем – не подойдут ли?
«…На деле современное народничество и по общему духу, и но деталям своего мировоззренья во многом стоит к марксизму ближе, чем к „отцам“, духовное наследство которых оно с таким подчеркиванием ценит». «Народничество прямо эволюционировало по направлению к Марксу». Есть, правда, разногласия, но «уж очень они невелики – и количественно, и качественно». И «спрашивается: оправдывают ли эти разногласия существующее разделение?» (Н. Суханов, «Заветы», № 6, стр. 3).
Излишне говорить, что ни в моральную, ни в какую другую оценку этих «отесываний и прилаживаний» я не вхожу. Я лишь иллюстрирую факты, которые объективно наблюдаю.
Усилия г. Чернова, направленные не то к выяснению каких-то деталей старой позиции, не то к расширению и более твердому обоснованию «идеологии», – эти усилия тоже любопытный факт. Но статьи «заветного» идеолога «Этика и политика», носящие следы большого авторского напряжения, – весьма странны. Они похожи на военный «бег на месте». Уснащенные научно-философскими терминами, словечками, страшными и внушительными для немудрых прямых читателей г. Чернова, статьи эти, однако, не имеют ничего общего ни с наукой, ни с философией; они удивили бы не только философа, но всякого читателя, знакомого с учебником логики. Принужденный подойти к вопросам, лежащим вне привычного поля его зрения, г. Чернов сразу же запутывается между понятиями «личности» и «коллектива», и та связь, которую он пытается между ними установить, до очевидности нереальна; уже потому нереальна, что в плоскости где оперирует г. Чернов, реальной связи между ними пет и быть не может. Рассуждения г. Чернова о законах этики, объективных, «нормирующих и повелительных», приводят к тому, что «человеку» предлагается «в самом себе почерпнуть силы и средства» для выработки этих законов. «Человек сам себе должен стать источником нравственного закона», – повторяет упорно г. Чернов; а так как слишком ясно, что исполнить это можно разве только чудесным образом, то автор спешит прибавить о законе: «он должен вытекать из научного изучения остальной природы человека». Человек, таким образом, обязуется «научно изучать» человека, найти, в конце этого изучения, один общий нормальный, внутренний закон – и уж затем… что затем? Прилагать его к коллективу? Но где критерий абсолютной ценности этого закона? Да и кто «научно изучает» человека, человек или коллектив? Или, может быть, коллектив и есть критерий этого, из научной личной работы, «вытекшего» нормального закона?
Такая путаница, что уж проще было бы без всяких quasi-научностей, «по-мужицки, по-дурацки», по-толстовски сказать: пусть люди сговорятся между собой, пусть полюбят друг друга, – и все будет хорошо.
Это недостижимо, но по крайности понятно, прекрасно и бесспорно. И без обмана. Когда предлагается прыгнуть выше своей головы, сразу видно, что тут нужны какие-то особые средства; а если нам подставляют «научные» лесенки, по которым будто бы можно долезть выше своей головы, – это обман, и лучше в эту сторону совсем не смотреть. Впрочем, такими словами и обмануть трудно.
Я думаю, г. Чернову в корне не под силу стройка идеологий, даже подновление обветшалых. Что ж, что жизнь требует идеологий? Найдутся на эту работу другие люди, с более широким нолем зрения. Усилия же г. Чернова – так и остаются «бегом на месте».
О «беллетристике» «Заветов» упоминать не буду; я уже говорил, какова она: это наш модерн, все тот же, хороший или дурной – равный себе повсюду. Примечательна в «Заветах» единственная вещь: роман Ропшина «То, чего не было». Но этот роман значителен и ценен сам по себе, без отношения к «Заветам»; о нем, когда он кончится, будет и речь особая, – без отношения к «Заветам».
Следовало бы, к моей беглой заметке о журналах толстых, прибавить несколько слов и о других, – о журналах-тетрадках, длительных и кратко-вечных, дурных и хороших. Как их сейчас много у нас! И типа самого разнообразного. Но если говорить о хороших – нескольких слов недостаточно; самую «хорошесть» их следует разбирать с особой точки зрения. Зато дурные дурны бесспорно, откуда ни взгляни.
Очень ярок в этом смысле журнал «Пробуждение». Даже стыдно, даже не верится, что он может существовать, иметь читателей. Кто они, эти несчастные люди? Наивные дикари? Если и дикари – все же люди, и знающие грамоту; за что же отравлять их периодически таким позорным ядом, пользуясь дикарским их состоянием?
«Литературно-художественный» журнал этот не то, что вне литературы и искусства, – он последовательно антилитературен, антихудожествен; это какая-то усмешка самого пошлого, маленького чертика над искусством. Рисунки – и выбор, и исполнение – таковы, что я с большей легкостью посоветую любителю собирать конфектные коробки от Абрикосова, нежели рассматривать картинки «Пробуждения». Литература бывала зачастую – перепечаткой «в пределах, дозволенных законом». Таким образом в «Пробуждение» мог попасть всякий писатель, ни в чем неповинный. Выдернут из тебя, что захотят, и сиди между выпуклых роз и голых девиц. Судя по объявлениям, редакторы «Пробуждения» уже не довольствуются аудиторий взрослых: они намерены издавать журнал для детей: «Жаворонок». Если печать «Пробуждения» будет лежать и на «Жаворонке», если он будет рассадником той же пошлости, (а вправе ли мы не бояться этого?), то последнее окажется горше первого. Взрослые дикари – куда ни шло; а на подготовление дикарей, на отравление детей – вряд ли можно будет смотреть с равнодушием.
