Александр Фадеев - Молодая гвардия
И тогда Иван Никанорович и его односельчане, так же как и жители ближайших станиц и хуторов - Гундоровской, Давыдова, Макарова Яра и других, начали так поступать с немецкой властью, как только может и должен поступать уважающий себя казак с глупой властью, - они начали обманывать ее.
Обман немецкой власти сводился главным образом к видимости работы вместо настоящей работы на земле и в развеивании по ветру, а если была возможность - в расхищении по собственным дворам того, что удалось выработать, и в утаивании скота, и птицы, и продовольствия. А чтобы сподручней было обманывать, казаки и крестьяне стремились к тому, чтобы старшие над десятидворками и старосты над хуторами и селами были своими людьми. Как всякая зверская власть, немецко-фашистская власть находила достаточно зверей, чтобы сажать их на место старост, но, как говорится, человек не вечен. Был староста, а вот его уже и нет, канул человек, как в воду.
Клаве Ковалевой было восемнадцать лет, и она была далека от всех этих дел. Она только страдала оттого, что очень несвободно стало жить, и нельзя учиться, и нет подруг, и неизвестно, что с отцом. Она скрашивала свое время тем, что мечтала о Ване, мечтала в очень ясной, жизненной форме, - как вся эта неразбериха когда-нибудь кончится и они женятся, и у них будут дети, и они очень хорошо будут жить вместе с детьми.
Еще она скрашивала свое время тем, что читала книжки, но очень трудно было доставать книжки в Нижне-Александровском. И когда она услышала, что на хутор прибыла новая, уже от новой районной власти, учительница взамен старой, успевшей эвакуироваться, Клава решила, что не зазорно будет попросить у этой учительницы книжек.
Учительница жила при школе, в комнатке, где жила раньше старая учительница, - пользовалась даже ее мебелью и вещами, как болтали соседки. Клава постучалась и, не дождавшись ответа, отворила дверь своей полной сильной рукой и, уже войдя в комнату, выходившую на теневую сторону и занавешенную, искоса стала разглядывать, кто же тут есть. Учительница, нагнувшись вполоборота к Клаве, обметала крылом птицы подоконник, обернула голову, и вдруг одна из ее выгнутых густых бровей приподнялась, и женщина отпрянула, прижалась к подоконнику, потом выпрямилась и снова внимательно посмотрела на Клаву.
- Вы...
Она не договорила, виноватая улыбка появилась на лице ее, и она пошла навстречу Клаве.
Это была стройная белокурая женщина, одетая в простое платье, с прямым, даже строгим взглядом серых глаз, губами, резко очерченными, но тем милее была простая, ясная улыбка, время от времени возникавшая на ее лице.
- Шкаф, где была школьная библиотечка, разбит, - в школе стояли немцы. Страницы книжек можно видеть в совсем неподходящем месте, но кое-что осталось, мы с вами посмотрим, - говорила она, так правильно и чисто выговаривая фразу, как может выговаривать только хорошая русская учительница. - Вы здешняя?
- Можно сказать, здешняя, - нерешительно сказала Клава.
- Почему вы оговорились?
Клава смутилась.
Учительница прямо смотрела на нее.
- Давайте присядем.
Клава стояла.
- Я видела вас в Краснодоне, - сказала учительница.
Клава молча искоса глядела на нее.
- Я думала, вы уехали, - сказала учительница со своей ясной улыбкой.
- Я никуда не уезжала.
- Значит, провожали кого-нибудь.
- Откуда вы знаете? - Клава смотрела на нее сбоку с испугом и любопытством.
- Знаю... Но вы не смущайтесь... Вы, наверно, думаете: приехала от немецкой власти и...
- Ничего я не думаю...
- Думаете. - Учительница засмеялась, даже лицо у нее порозовело. - Кого же вы проводили?
- Отца.
- Нет, не отца.
- Нет, отца.
- Ну хорошо, а отец ваш кто?
- Служащий треста, - сказала Клава, вся багровея.
- Садитесь, не стесняйтесь меня.
Учительница ласково чуть дотронулась до руки Клавы. Клава села.
- Ваш друг уехал?
- Какой друг? - У Клавы даже сердце забилось.
- Не скрывайте, я все знаю. - Из глаз учительницы совсем ушло строгое выражение, они искрились от смеха, доброго и задористого.
"Не скажу, хоть зарежь!" - подумала Клава, вдруг свирепея.
- Не знаю, про что вы говорите... Нехорошо так! - сказал она и встала.
Учительница, уже не в силах сдерживать себя, громко смеялась, от удовольствия складывая и разнимая загорелые руки и клоня белокурую голову то на один бок, то на другой.
- Милая вы моя... простите... у вас сердце наружу, - сказала она, быстро встала, сильным движением притянула Клаву за плечи и чуть прижалась к ней. - Я все шучу, вы меня не бойтесь. Я просто русская учительница, жить-то ведь надо, а не обязательно учить злому, даже при немцах.
В дверь сильно постучали.
Учительница, отпустив Клаву, быстро подошла к двери и чуть приоткрыла ее.
- Марфа... - сказала она негромко и радостно.
Высокая, сильной кости женщина в ослепительно белой хустке и с черными от загара запылившимися босыми ногами, с дорожным узелком под мышкой вошла в комнату.
- Здравствуйте, - сказала она, вопросительно взглянув на Клаву. - Живем вроде близко, и вон аж когда собралась проведать! - громко, с улыбкой, обнажившей крепкие зубы, сказала она учительнице.
- Как вас зовут?.. Клава! Я проведу вас в класс, и вы присмотрите себе книжку. Только не уходите, я быстро освобожусь.
- Что? Ну, что? - с волнением спрашивала Екатерина Павловна вернувшись.
Марфа сидела, закрыв глаза большой натруженной загорелой рукой, горькая складка обозначилась в углах ее все еще молодых губ.
- Не знаю, чи радость, чи горе, - сказала она, отняв руку. - Прийшов до мене хлопец с хутора Погорилого, каже - жив мой Гордий Корниенко, в плену. Катерина, дай мени совет! - сказала она, подняв голову, и заговорила по-русски. - На Погорелом, в лесхозе, пленные работают, под охраной, человек шестьдесят, рублять лес для армии, и мой Гордий там. Живут в бараке, отлучиться не можно... С голоду опух. Як мени быть? Чи пойти мени туда?
- Как он дал знать тебе?
- Там и вольные работают. Случилось так, что удалось ему шепнуть одному с хутора. А немцы не знают, що вин здешний.
Екатерина Павловна некоторое время молча смотрела на нее. Это был один из тех случаев жизни, когда нельзя было дать совет. Марфа могла недели прожить на этом хуторе Погорелом и извести себя - и так и не увидеть мужа. В лучшем случае они могли увидеть друг друга издалека, но это прибавило бы к физическим страданиям ее мужа невыносимые нравственные мучения. И даже еды подбросить ему нельзя: можно себе представить, что это за барак для военнопленных!
- Поступай по совести.
- А ты б пошла? - спросила Марфа.
- Я бы пошла, - со вздохом сказала Екатерина Павловна. - И ты пойдешь, а только напрасно...
- Вот и я кажу - напрасно... Не пойду, - сказала Марфа и закрыла глаза рукою.
- Корней Тихонович знает?
- Каже, коли б разрешили ему с отрядом, могли б освободить...
Лицо Екатерины Павловны приняло озабоченное и грустное выражение. Она знала, что партизанскую группу, которой командовал Корней Тихонович, нельзя использовать для этой побочной цели.
Через Ворошиловградскую область проходили теперь важнейшие коммуникации немецкой армии. Все, решительно все, что находилось в распоряжении Ивана Федоровича, все, что вновь создавалось им, было направлено теперь на то, чтобы там, за сотни и сотни километров от Донбасса, была выиграна великая битва за Сталинград. Все партизанские отряды области, разбитые на множество мелких групп, действовали теперь по шоссейным, грунтовым и по трем железным дорогам, идущим на восток и на юг. И все-таки сил еще было мало. И Иван Федорович, местопребывание которого было известно теперь только Екатерине Павловне, Марфе Корниенко и связной Кротовой, переключал деятельность всех подпольных райкомов области на диверсии на дорогах.
Екатерина Павловна хорошо знала это, потому что все бесчисленные нити связей пучком сходились в ее маленьких точных руках и уже только в виде одной нити шли от нее к Ивану Федоровичу. Вот почему она ничего не ответила на переданное Марфой косвенное предложение Корнея Тихоновича, хотя и понимала, что Марфа только и пришла к ней с этой тайной надеждой.
Связь Екатерины Павловны с мужем была не непосредственной, а через Марфу, точнее - через квартиру Марфы.
Екатерина Павловна, однако, не спросила об Иване Федоровиче: она знала, что, если Марфа ничего не сказала о нем - значит, вестей нет.
Клава стояла у шкафа с книгами - это были книги, читанные в детстве, и грустно ей было от встречи с друзьями детства. Грустно было смотреть на черные пустые парты. Вечернее солнце косо падало в окна, и в его тихом и густом свете была какая-то грустная и зрелая улыбка прощания. Клаву даже не мучило больше любопытство, откуда знает ее учительница, - так грустно было Клаве жить на свете.
- Выбрали кое-что? - Учительница прямо смотрела на Клаву, резко очерченные губы ее были плотно сжаты, но в серых глазах где-то, очень далеко, стояло печальное выражение. - Вот видите, жизнь-разлучница оборачивается иногда жестоко, - говорила она. - А в молодости мы живем суетно, не зная, что то, что нам дано, дано на всю жизнь... Если бы я могла снова стать такой, как вы, я бы уже это знала. Но я не могу даже вам передать это... Если ваш друг придет, обязательно познакомьте меня с ним.
