Павел Мельников-Печерский - В лесах. Книга первая
— Кого еще?
— Да хоть бы Алексея, — молвил Патап Максимыч. Аксинья Захаровна всплеснула руками да так и застыла на месте.
— В уме ли ты, Максимыч? — вскрикнула она.
— А ты не верещи, как свинья под ножом… Ей говорят: «советовать хочу», а она верещать!.. — еще громче крикнул Патап Максимыч. — Услышать могут, помешать…— сдержанно прибавил он.
— Да я так, Максимыч…— сробев, ответила Аксинья Захаровна. — В ум взять не могу!.. Хорошего человека дочь, а за мужика!..
— А сама ты за какого князя выходила? — сказал Патап Максимыч.
— Как же ты его к себе приравнял, Максимыч? — молвила Аксинья Захаровна — Ведь он что? Нищий, по наймам ходит…
— Жена богатство принесет. — отвечал Патап Максимыч. — Зачнут хозяйствовать богаче, чем мы с тобой зачинали…
Встал Патап Максимыч, к окну подошел. Ночь темная, небо черное, по небу все звезды, звезды — счету им нет. Тихо мерцают, будто играют в бесконечной своей высоте. Задумчиво глядит Патап Максимыч то в темную даль, то в звездное небо. Глубоко вздохнув, обратился к Аксинье Захаровне:
— Помнишь, как в первый раз мы встречали с тобой великий Христов праздник?.. Такая же ночь была, так же звезды сияли… Небеса веселились, земля радовалась, люди праздновали… А мы с тобой в слезах у гробика стояли…
Прослезилась Аксинья Захаровна, вспомня давно потерянного первенца.
— Помнишь, каково нам горько было тогда!.. Кажись, и махонькой был, а кручина с ног нас сбила… Теперь такой же бы был!.. Ровесник ему, и звали тоже Алешей… Захаровна!.. Не сам ли бог посылает нам сынка заместо того?.. А?.. Аксинья Захаровна молча отерла слезы.
— Парень умный, почтительный, душа добрая. Хороший будет сынок… Будет на кого хозяйство наложить, будет кому и глаза нам закрыть, — продолжал Патап Максимыч.
— Оно, конечно, Максимыч…— в нерешимости молвила Аксинья Захаровна. — Настя-то как?
— Чего ей еще?.. Какого рожна? — вспыхнул Патап Максимыч. — Погляди-ка на него, каков из себя… Редко сыщешь: и телен, и делен, и лицом казист, и глядит молодцом… Выряди-ка его хорошенько, девки за ним не угонятся… Как Настасье не полюбить такого молодца?.. А смиренство-то какое, послушливость-та!.. Гнилого слова не сходит с языка его… Коли господь приведет мне Алексея сыном назвать, кто счастливее меня будет!
— Торопок ты больно, Максимыч, — возразила Аксинья Захаровна. — Что влезет тебе в голову, тотчас вынь да положь. Подумать прежде надо, посудить!.. Тогда хоть бы Снежкова привез!.. Славы только наделал, по людям говор пустил, а дело-то какое вышло?.. Ты дома не живешь, ничего не слышишь, а мне куда горько слушать людские-то пересуды… На что ежовска Акулина, десятникова жена, самая ледащая бабенка, и та зубы скалит, и та судачит: "Привозили-де к Настасье Патаповне заморского жениха, не то царевича, не то королевича, а жених-от невесты поглядел, да хвостом и вильнул… Каково матери такие речи слушать?.. А?..
— Не слушай глупых бабенок — и вся недолга, — равнодушно молвил Патап Максимыч.
— Рада бы не слушать, да молва, что ветер, сама в окна лезет, — отвечала Аксинья Захаровна. — Намедни без тебя крива рожа, Пахомиха, из Шишкина притащилась… Новины[128] хотела продать… И та подлюха спрашивает: «Котору кралю за купецкого-то сына ладили?» А девицы тут сидят, при них паскуда тако слово молвила… Уж задала же я ей купецкого сына… Вдругорядь не заглянет на двор.
— Охота была! — отозвался Патап Максимыч. — Наплевала бы, да и полно… С дурой чего вязаться? Бабий кадык ничем не загородишь — ни пирогом, ни кулаком.
— Не стерпеть, Максимыч, воля твоя, — возразила Аксинья Захаровна. — Ведь я мать, сам рассуди… Ни корова теля, ни свинья порося в обиду не дадут… А мне за девок как не стоять?
— Да полно тебе тростить!.. Плюнь!.. Такие ли дни теперь! — уговаривал раскипятившуюся жену Патап Максимыч. — Лучше совет советуй… Как твои мысли насчет Настасьи?..
— Как сам знаешь, Максимыч!.. Ты в дому голова, — глубоко вздохнув, промолвила Аксинья Захаровна.
— Тебе-то Алексей по мысли ли будет?.. — спрашивал он.
— Не все ль едино — по мысли он мне али нет? — опуская голову, молвила Аксинья Захаровна. — Не мне с ним жить. Настасью спроси.
— И спрошу, — сказал Патап Максимыч. — Я было так думал — утре, как христосоваться станем, огорошить бы их: «Целуйтесь, мол, и во славу Христову и всласть — вы, мол, жених с невестой…». Да к отцу Алексей-от выпросился. Нельзя не пустить.
— Настасью бы вперед спросить…— молвила Аксинья Захаровна. — Не станет перечить, значит божья судьба… Тогда бы и дохнуть с кем-нибудь потихоньку Трифону Лохматому — сватов бы засылал. Без того как свадьбу играть?.. Не по чину выйдет…
— А ты по какому чину шла за меня? — с усмешкой молвил Патап Максимыч. — Свадьбы-то уходом кем уложены?.. Я Алексею заганул загадку — поймет…
— Что еще такое? — спросила Аксинья Захаровна.
— Так, малехонько, обиняком ему молвил: «Большое, мол, дело хотел тебе завтра сказать, да видно, мол, надо повременить… Ахнешь, говорю, с радости…» Двести целковых подарил на праздник — смекнет…
— По моему разуму, не след бы ему, батька, допрежь поры говорить, — возразила Аксинья Захаровна.
— С твое не знаю, что ль?.. Рылом не вышла учить меня, — вспыхнул Патап Максимыч. — Ступай!.. Для праздника браниться не хочу!.. Что стала?.. Подь, говорю, — спокойся!..
К светлой заутрене в ярко освещенную моленную Патапа Максимыча столько набралось народа, сколь можно было поместиться в ней. Не кручинилась Аксинья Захаровна, что свибловский поп накроет их на тайной службе…
Пантелей караульных по задворкам не ставил… В великую ночь воскресенья Христова всяк человек на молитве… Придет ли на ум кому мстить в такие часы какому ни есть лютому недругу?..
Чинно, уставно правила пасхальную службу Евпраксеюшка. Стройно пели дочери Патапа Максимыча с другими девицами канон воскресению. Радостно, весело встретили праздник Христов… Но Аксинья Захаровна, стоя у образов в новом шелковом сарафане, с раззолоченной свечой в руке, на каждом ирмосе вздыхала, что не привел господь справить великую службу с проезжающим священником… Вздыхала и, глядя на сиявшую красотой Настю, думала: «Кому-то, кому красота такая достанется? Не купцу богатому, не хозяину палат белокаменных… Доставаться тебе, доченька, убогому нищему, голопятому работнику!..»
Настя глядела непразднично… Исстрадалась она от гнета душевного… И узнала б, что замыслил отец, не больно б тому возрадовалась… Жалок ей стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: «Уж как загорелись глаза у него, как зачал он сказывать про ветлужское золото… Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!.. Бог тебе судья!..»
***
Праздники прошли. Виду не подал Насте Патап Максимыч, что судьба ее решена. Строго-настрого запрещал и жене говорить про это дочери.
В Фомино воскресенье воротился Алексей. Патап Максимыч пенял ему, что не заглянул на праздниках с родителями.
— Тятенька всю святую прохворал, — оправдывался Алексей. — Опять же такой одежи нет у него, чтоб гостить у вашей милости. Всю ведь тогда выкрали…
— Нешто ты, парень, думаешь, что наш чин не любит овчин? — добродушно улыбаясь, сказал Патап Максимыч. — Полно-ка ты. Сами-то мы каких великих боярских родов? — Все одной глины горшки!.. А думалось мне на досуге душевно покалякать с твоим родителем… Человек, от кого ни послышишь, рассудливый, живет по правде… Чего еще?.. Разум золота краше, правда солнца светлей… Об одеже стать ли тут толковать? Вздохнул Алексей, ни слова в ответ.
— Что? Справляется ль отец-от? — спросил Патап Максимыч.
— Справляется помаленьку вашими милостями, Патап Максимыч, отвечал Алексей. — Коней справил, токарню поставил… Все вашими милостями.
— Трифон Михайлыч сам завсегда бывал милостив… А милостивому бог подает, — сказал Патап Максимыч. — А ты справил ли себе что из одежи? — спросил он после недолгого молчания.
— Не справлял, Патап Максимыч, — потупя глаза, ответил Алексей.
— Что ж это ты, парень! — молвил Патап Максимыч. — Я нарочно тебе чуточку в красно яйцо положил, чтоб ты одежей маленько поскрасил себя… Экой недогадливый!
— Тятеньке отдал, — еще больше потупясь, сказал Алексей.
— Что ж так? — спросил Патап Максимыч. — Ты бы шелкову рубаху справил, кафтан бы синего сукна, шапку хорошую.
— Не шелковы рубахи у меня на уме, Патап Максимыч, — скорбно молвил Алексей. — Тут отец убивается, захворал от недостатков, матушка кажду ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч, в прежние годы великий праздник встречали!.. Тоже были люди… А ноне — и гостей угостить не на что и сестрам на улицу не в чем выйти… Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы было.
