Александр Фадеев - Молодая гвардия
Ни Володя, ни Валя не только не знали о решении штаба казнить Фомина, но не могли даже предполагать о возможности такого решения. Володя был уверен, что это сделала подпольная большевистская организация. Но Валя вдруг так побледнела, что бледность выступила даже сквозь ее золотистый загар: она знала одного человека, способного на это.
- А не знаешь, с нашей стороны все прошло благополучно, жертв не было? - спрашивала она, едва владея своими губами.
- Блестяще! - воскликнул Володя. - Никто ни черта не знает, и все в порядке. Но у меня дома компот... Мама убеждена, что это я повесил этого сукиного сына, и стала предсказывать, что меня тоже повесят. Я уже стал подталкивать Люську, говорю: "Ты видишь, мама глуховата и у нее температура, и вообще пора к дедушке".
- Коля, пойдемте, - вдруг сказала Валя Сумскому.
Весь остальной путь до города Валя едва не загнала своего спутника, и он ничем не мог объяснить происшедшей в ней перемены. Вот каблуки ее застучали по родному крыльцу. Сумской вслед за нею, смущенный, вошел в столовую.
В столовой молча и напряженно, как на именинах, сидели друг против друга Мария Андреевна в темном платье, плотно облегавшем ее полное тело, и маленькая бледная Люся с светлыми золотистыми волосами до плеч.
Мария Андреевна, увидев старшую дочь, быстро встала, хотела что-то сказать и задохнулась, бросилась к дочери, одно мгновение подозрительно глядела то на нее, то на Сумского и, не выдержав, стала исступленно целовать дочь. И только теперь Валя поняла, что ее мать переживала то же самое, что и мать Володи; она подозревала, что ее родная дочь, Валя Борц, принимала участие в казни Фомина и именно поэтому отсутствовала эти дни.
Забыв о Сумском, который смущенно стоял у дверей, Валя смотрела на мать с выражением: "Что я могу сказать тебе, мама, ну что?"
В это время маленькая Люся молча подошла к Вале и протянула записку. Валя машинально развернула записку, даже не успела прочесть, а узнала только почерк. Детская счастливая улыбка осветила ее загорелое, запылившееся с дороги лицо. Она быстро оглянулась на Сумского, и краска залила ей даже шею и уши. Валя схватила мать за руку и потащила за собой в другую комнату.
- Мама! - сказала она. - Мама! То, что ты думаешь, это все глупости. Но неужели ты не видишь, не понимаешь, чем мы, я, все мои товарищи, живем? Неужели ты не понимаешь, что мы не можем жить иначе? Мама! - счастливая, красная, говорила Валя, прямо глядя в лицо матери.
Пышущее здоровьем лицо Марии Андреевны покрылось бледностью, оно стало даже вдохновенным.
- Дочь моя! Да благословит тебя бог! - сказала Мария Андреевна, всю жизнь, и в школе и вне школы, занимавшаяся антирелигиозным просвещением. Да благословит тебя бог! - сказала она и заплакала.
Глава сорок третья
Тяжело родителям, которые, не зная душевного мира детей своих, видят, что дети вовлечены в скрытую, таинственную и опасную деятельность, а родители не в силах проникнуть в мир их деятельности и не в силах запретить ее.
Уже за утренним чаем по угрюмому лицу отца, не смотревшего на сына, Ваня почувствовал приближение грозы. И гроза разразилась, когда сестра Нина, сходив по воду к колодцу, принесла слух о казни Фомина и то, что говорят об этом.
Отец изменился в лице, и на худых щеках его надулись желваки.
- Мы, наверно, у себя дома лучше можем узнать, - сказал он ядовито, не глядя на сына, - информацию... - Он любил иногда вставить этакое слово. Чего молчишь? Рассказывай. Ты же там, как сказать, поближе, - тихо говорил отец.
- К кому поближе? К полиции, что ли? - побледнев, сказал Ваня.
- Чего Тюленин вчера приходил? В запрещенное время?
- Кто его соблюдает, время-то! Будто Нинка в это время на свидания не ходит! Приходил поболтать, не в первый раз.
- Не врать! - взвизгнул отец и ударил ребром ладони по столу. - За это - тюрьма! Если ему своей головы не жалко, мы, твои родители, за что будем в ответе?
- Не о том ты, батя, говоришь, - тихо сказал Ваня и встал, не обращая внимания на то, что отец бил ладонью по столу и кричал: "Нет, о том!" - Ты хочешь знать, состою ли я в подпольной организации? Вот что ты хочешь знать. Нет, не состою. И о Фомине я тоже услыхал только что от Нины. А скажу только: так ему и надо, подлецу! Как видишь с ее слов, и люди так говорят. И ты тоже так думаешь. Но я не скрою: я оказываю посильную помощь нашим людям. Все мы должны помогать им, а я - комсомолец. А не говорил об этом тебе и маме, чтоб зря не беспокоить.
- Слыхала, Настасья Ивановна? - И отец почти безумно посмотрел на жену своими белесыми глазами. - Вот он, печальник о нас!.. Стыда в тебе нет! Я всю жизнь работал на вас... Забыл, как жили в семейном доме двенадцать семейств, на полу валялись, одних детей двадцать восемь штук? Ради вас, детей, мы с вашей матерью убили все свои силы. Посмотри на нее. Александра учили - не доучили, Нинку не доучили, положили все на тебя, а ты сам суешь свою голову в петлю. На мать посмотри! Она все глаза по тебе проплакала, только ты ничего не видишь.
- А что, по-твоему, я должен делать?
- Иди работать! Нинка работает, иди и ты. Она, счетовод, работает чернорабочим, а ты что?
- На кого работать? На немца? Чтобы он наших больше убивал? Вот когда придут наши, я первый пойду работать... Твой сын, мой брат, в Красной Армии, а ты велишь мне идти немцам помогать, чтобы его скорей убили! - гневно говорил Ваня.
Они уже стояли друг против друга.
- А жрать что? - кричал отец. - А лучше будет, когда первый из тех, за кого ты радеешь, продаст твою голову? Немцам продаст! Ты знаешь хоть бы людей на нашей улице? Кто чем дышит? А я знаю! У них своя забота, своя корысть. Только ты один радетель за всех!
- Неправда!.. Была у тебя корысть, когда ты отправлял государственное имущество в тыл?
- Обо мне речи нет.
- Нет, о тебе речь! Почему ты думаешь, что ты лучше других людей? говорил Ваня, опершись пальцами одной руки о стол и упрямо склонив голову в роговых очках. - Корысть! Каждый за себя!.. А я тебя спрашиваю: какая была в тебе корысть в те дни, когда ты уже выходное получил, знал, что остаешься здесь, что это дело может повредить тебе, больной грузил не свое имущество, не спал ночей? Неужто ты один такой на земле? Даже по науке это не выходит!
Сестра Нина, из-за воскресного дня бывшая в этот час дома, сидела на своей кровати, насупившись, не глядя на спорящих, и, как всегда, нельзя было понять, что она думает. А мать, рано и сильно постаревшая, добрая, слабосильная женщина, весь круг жизни которой ограничивался работой на поле да возней у печки, больше всего боялась, чтобы Александр Федорович в сердцах не выгнал и не проклял Ванюшу. И, когда говорил отец, она заискивающе кивала ему, чтобы умилостивить его, а когда говорил сын, она опять-таки смотрела на мужа с фальшивой улыбкой, мигая, СЛОЕНО предлагая ему все-таки прислушаться к сыну и извинить его, хотя оба они, старики, понимают, насколько неразумно он говорит.
Отец, в длинном пиджаке поверх застиранной косоворотки, стоял посреди комнаты, в туфлях на полусогнутых по-стариковски ногах, в оттопырившихся и залатанных на коленях, вытертых штанах, и, то судорожно прижимая к груди кулаки, то беспомощно опуская руки, кричал:
- Я не по науке доказую, а по жизни!
- А наука не из жизни?.. Не один ты, а и другие люди ищут справедливости! - говорил Ваня с неожиданной в нем запальчивостью. - А ты стыдишься в себе признать хорошее!
- Мне стыдиться нечего!
- Тогда докажи, что я не прав! Криком меня убедить нельзя. Могу смириться, замолчать - это так. А поступать все равно буду по совести.
Отец вдруг сразу сломался, и белесые глаза его потускнели.
- Вот, Настасья Ивановна, - визгливо сказал он, - выучили сынка... Выучили - и больше не нужны. Адью!.. - Он развел руками, повернулся и вышел.
Анастасия Ивановна, мелко перебирая ногами, вышла за ним. Нина, не подымая головы, сидела на кровати и молчала.
Ваня бесцельно потыкался из угла в угол и сел, не утишив угрызений совести. Попробовал даже, как в былые дни, излить душу в стихотворном послании к брату:
Мой преданный и славный друг,
Мой брат прекрасный, Саша...
Нет:
Мой лучший друг, мой брат родной...
Нет, стихотворное послание не ладилось. Да и нельзя было послать его брату.
И тогда Ваня понял, что нужно ему сделать: нужно пойти к Клаве в Нижне-Александровский.
Елена Николаевна Кошевая страдала вдвойне оттого, что она сама не могла решить, должна ли она воспрепятствовать деятельности сына, или помочь ему. Ее, как и всех матерей, неустанно, изо дня в день, лишая способности деятельности, сна, изнуряя душевно и физически, отлагая на лице морщины, мучила тоска - боязнь за сына. Иногда боязнь эта принимала просто животный характер: ей хотелось ворваться, накричать, силой оттащить сына от страшной судьбы, которую он готовил себе.
Но в ней самой были черты ее мужа, отчима Олега, единственной глубокой и страстной любви ее жизни, - в ней самой клокотало такое пламя битвы, что она не могла не сочувствовать сыну.
