Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания
– Милая, я верю, я вижу… Но что же?
– Я не сказала вам раньше… Надо было сказать. Я прежде еще любила… то есть не любила, а мне казалось, что любила… и я с ним, с тем, обвенчалась тихонько… сама не знаю, как я решилась… он уехал учиться… а через два года приедет… а я не могу, чтоб он был мой муж, я вас только одного люблю, с вами хочу всегда, а этого нельзя… Понимаете теперь? понимаете?
Она закрыла лицо обеими руками и, наклонившись, заплакала, тихонько всхлипывая, как ребенок.
Увидев слезы, Калинин испугался, побледнел и молчал. Он почти не заметил ее слов «я вас обманывала», он видел только, что она несчастна – и сам готов был заплакать.
Он еще не понимал хорошенько случившегося, только смутно чувствовал, что все это очень важно и что надо ему быть твердым и рассудительным. Ее он любил и не мог думать о разлуке; к тому же, видя ее такой любящей и несчастной, он был убежден, что она умрет с горя, если он ее оставит.
– Что ж… Надо нам проститься… – сказала Лёля тихо, едва перестав плакать.
– Зачем? Когда я вас люблю и вы меня тоже? Мы как-нибудь это устроим… Хочешь… хотите ехать со мной в Петербург? Ну, ты повенчалась нечаянно и напишешь ему, что не любишь его, а будешь моей женой… Все будет хорошо… Ведь ты же поехала бы, если б мы обвенчались?
– Для меня это нет никакой разницы… А там можно развестись, кажется, это бывает. Только раньше рассудим хорошенько, и если ты любишь достаточно…
Лёля больше не плакала. Она думала.
– Ведь это очень важно… Это нельзя так. Ведь это вся жизнь решается, – сказала она тихо. – Я не знаю, могу ли я, должна ли…
До сих пор она думала только о нем. Будет ли ему хорошо; но вдруг мысль о матери явилась сразу; и она как-то не разумом, а сердцем поняла на один миг ее любовь и ее горе, если она уйдет. «Нет, не могу и не должна, – сказала она. – Ведь мама останется… А если б она поняла… Если б пустила… Что за счастье…»
Калинин в тревоге смотрел на нее. Он видел, что она колеблется, и мысль о возможности разлуки стала мучить его все больше. Но он молчал. Потому что хотел, чтоб она сама решила.
– Я не должна, – повторяла Лёля… – Мама…
Она увидела его испуг, горе и глаза, полные слез; она не могла, чтоб он был несчастен и не думала больше ни о чем, она крепко прижалась к нему и повторяла: – Ну хорошо… ну хорошо… пусть будет, как ты хочешь – только перестань…
XIЛёля не замечала, как бежали дни.
Религиозная прежде, она и теперь хотела молиться. Но той хорошей, детской веры больше не было: как-то пусто стало на душе; все равно, Бог не поможет; не надо молиться. Она понимала порою так ясно, что ей надо остаться; так для всех будет лучше, и для нее, и для него, и для…
Она не могла думать о матери. Так лучше, так следует, иначе нельзя… А между тем она любила, она была слишком слаба. «Ведь он ребенок, – думала она и сама удивлялась, как она ясно и хорошо все видит, – он ребенок, не знает ничего, и себя не знает: он даже и понять не может, как я его люблю; оттого ему легко. Для него лучше, чтоб я не поехала: а я не могу… Зачем я такая слабая! – Господи, как трудно, как тяжело жить на свете…»
Раз, когда она воротилась из парка расстроенная, измученная, но все-таки счастливая свиданием – ей подали письмо от Васи. Он говорил ей «ты», называл своей, писал, что любит-она не дочитала до конца и разорвала письмо. И не то чтобы ей было гадко или оскорбительно; а просто ей казалось, что письмо не к ней, ненужно и неинтересно: слишком далеко она была от того времени.
С каждым свиданием в парке у ней оставалось все меньше силы, и теперь она видела ясно, что уж все решено.
Калинин говорил ей, что погибнет без нее; она хотела не верить и верила. «И как он в самом деле один? – думала она с нежностью. – Ну что он умеет, что может? А я все-таки как-нибудь помогу ему, поддержу когда-нибудь! Ему нельзя одинокому». И тогда она хотела, чтобы ей было еще тяжелее, если от этого ему станет лучше.
Чтобы уехать, надо было почтовых лошадей; все могло расстроиться без содействия Бартоломея Ивановича, начальника почты. Ему нужно было рассказать дело и просить помощи. Лёля взяла это на себя.
Калинин уже все приготовил. Лёлины бумаги – она их достала легко – спрятал со своими, деньги из Петербурга были получены. Его тревожила Лёлина тоска, он иногда задумывался и пугался; его смущало, что они не будут венчаться; но потом к нему снова возвращалась его радость, любовь и беззаботность; в будущее он верил и смотрел светло; он станет писать, работать, не одинокий, как прежде, а с товарищем; ведь они так искренно любят друг друга, как же не быть счастью?
XIIЛёля держала себя очень ласково с Бартоломеем Ивановичем, кокетничала с ним, как со всеми, и Бартоломей Иванович уже три года, со времени первого знакомства с Лёлей, питал надежду на ней жениться. Если даже она и не любит его, то, думал он, сила воли, упорное желание его и настойчивость могли всегда возбудить любовь. Поэтому он, не торопясь, стал пристраивать комнату к своему помещению и был очень весел.
Когда он, припрыгивая и помахивая дубиной, проходил по обыкновению утром мимо Аюнинской дачи, Лёля сделала ему знак подождать; наскоро схватив зонтик, она сбежала к нему, и они пошли вместе.
Лёля, как ей ни было тяжело и страшно, улыбалась, глядя на Бартоломея Ивановича.
– Как вы веселы, поете точно жаворонок в поле, – сказала она.
– Да, о да, я весел. Веселым быть очень хорошо. Я счастлив.
– Ну что ж, я очень рада. Мне надо с вами поговорить, Бартоломей Иванович… Зайдемте в библиотеку… там, кажется, никого нет…
В ротонде, прохладной и тихой, за круглым столом, где лежали газеты и книги, действительно никого не было. Перелистывая какой-то журнал, Лёля начала торопливо и тихо:
– Мне надо знать, как вы ко мне относитесь, непременно надо… Я бы не стала спрашивать… Но это важно. Ведь вы мне друг?
– Верю вам, что важно, Ольга Алексеевна. Спасибо, что первая начали… – И он пожал ей руку. – Я вам скажу так же откровенно, что я вас люблю крепко, очень крепко… Я уж давно намеревался сказать вам это и спросить вас, можете ли вы идти со мной рука об руку по жизненному пути?
Лёля ушам своим не верила. Ей никогда не приходило в голову, что Бартоломей Иванович в нее влюблен и что комната, которую она хвалила, пристраивается для нее.
– Бартоломей Иванович, погодите… Вы не поняли меня… Мне так жаль, но я не могу, потому что я вас не люблю…
– Не любите? Я понимаю… Я вполне понимаю, что если вы и любите меня, то поэзия вашей души мешает вам сказать это… Но мне не надо признанья…
– Нет, нет, ей-Богу, я вас не люблю, по правде говорю… Вот вы сейчас увидите…
– Если даже и не любите теперь, то потом полюбите… Что вам мешает меня потом полюбить? О, как я счастлив. А не сойтись нам нельзя… Вы сила – и я сила… Вместе – мы горы сдвинем.
– Уж какая я сила, – сказала Лёля, улыбнувшись печально. – Но не в том дело. Голубчик, выслушайте меня, дайте договорить…
И она, путаясь и запинаясь, рассказала ему все, про свадьбу с Васей, про Калинина и просила помочь. Ей было очень стыдно и больно говорить ему теперь, но делать было нечего.
Бартоломей Иванович долго молчал и раздумывал, что ему предпринять. Наконец, поняв, что это уж непоправимо, решил, по крайней мере, себя выказать с самой благородной стороны, поразить этим благородством. Он сказал, что поможет им устроить все, что уж он ручается за благополучный исход.
– И вот вам моя рука на этом, мое дружеское пожатие. Я рад за вас. Конечно, я обманулся в своих надеждах, но это для меня ничего, я твердь. Я привык еще не к таким ударам судьбы – меня сломить трудно, чтобы не сказать невозможно.
Лёля смотрела на него, и ей вдруг захотелось смеяться, долго, бесконечно смеяться, но она спохватилась и с серьезным видом подала руку Бартоломею Ивановичу. Они расстались.
В день отъезда Лёля писала Марье Васильевне письмо. Сначала она хотела написать много, все, что у ней было на душе, но потом передумала. Ей опять вспомнилось, что мама не любит ее, что это безнадежно.
«Мама, я не вернусь к тебе. Я люблю Калинина и еду с ним тихонько, потому что он без меня не может, а я не могу выйти за него замуж. Я думала, что люблю Васю и обвенчалась с ним раньше. Я не могла тебе сказать. Мама, если можешь – прости меня, не будет мне счастья. Бог видит, я говорю правду. Но тебе все равно, я знаю, что ты меня не любишь. Я давно это знаю.
Все равно. У меня нет слов. Прощай».
XIIIВысоко, в горах, где бывает холодно в самые жаркие дни, где вьется извилистая дорога все выше и выше, где река шумит, как море, потому что ее гул повторяет много раз горное эхо – стоит серый каменный дом – это станция. Там в первый раз остановились на ночлег Лёля и Калинин. Калинин заснул сейчас же, но Лёля, измученная дорогой и своими мыслями, напрасно старалась хоть задремать. Наконец она встала и тихо откинула занавеску. Утро занималось. Облака, лежавшие, как пух, на вершинах, розовели и поднимались в небо; листья какого-то странного дерева слегка стучали по стеклу. Не было тут голосов птиц, и гул реки не нарушал тишины, а как бы увеличивал ее; Лёля приотворила окно, стараясь, чтобы струя холодного воздуха не попала на Калинина. Он спал мирно и спокойно, точно уставший ребенок. Лёля подошла и осторожно поцеловала его. «Господи, – думала она, смотря на небо, крепко сжимая руки и, как в детстве, всей душой веря, что Бог там, что он слушает ее и любит ее, – Господи, помоги мне. Прости мне, если я виновата, и за то, что я виновата, не давай мне счастья; но пусть я сумею сделать, чтобы он был счастлив, пусть это все не напрасно. Господи, помоги мне. И сделай, чтобы мама могла понять и простить меня, потому что ты видишь, как я ее люблю и как мне горько. И если ей тяжело, если она хоты немножко меня любит, – пусть ей будет легче…»
![Тамара Малышева - Будь моим одиночесвтом [СИ]](/uploads/posts/books/5239/5239.jpg)
