Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)
Дубинка так и мелькала, стуча по столу. Я устал следить за нею, я устал от крика кума.
- Гражданин начальник, я сам не мог сесть, туда, куда хочу. Куда меня посадили - там и сижу. Куда вы меня посадите - там и буду сидеть. Я подследственный!
Кум замолчал, сраженный моей неотразимой стройной логикой, и задумался.
Помолчав, крикнул корпусному:
- В карцер его, восемь суток мерзавцу.
И я пошел в карцер.
Это была маленькая, сухая, теплая камера, несмотря на то, что находилась в подвале. Размеров восемь на шесть моих средних шагов, она была совершенно пуста. В ней не было даже параши. 'По видимому, она не понадобится' - мелькнуло в голове.
Потянулись долгие восемь суток. Трижды в день меня кормили, давая все также, но ровно половину. Хлеба давали чуть меньше полбулки. Фунт на жаргоне, по фени. Дважды в день водили на оправку, в туалет. И все. Даже 'подъем' и 'отбой' мне никто не кричал. Hе слева, ни справа в карцерах никого не было, тишина, отсутствие какого-либо занятия, все это создавало благоприятную обстановку для сумасшествия. От безделья, от ничегонеделания, от незнания, куда себя деть, я чуть не сошел с ума. Совсем немного осталось... Я оторвал даже пять пуговиц от зековской куртки, в которую меня переодели перед карцером (включая такие же штаны и резиновые тапочки). И начертал какую-то игру на бетонном полу. Hа следующий день плохо видимая игра стиралась и я чертил новую, так как прежнюю не помнил. Последние два дня я провел в отупении, даже отказался от одной из оправок. Просто лежал на полу. Голова была пуста...
Лязгнула дверь и в обратном порядке произошло мое превращение из могилы в жизнь.
Переодевшись в родные шмотки, в сопровождении дубака (как всегда), поднимаюсь я в родную хату. Перед нею встречает меня корпусной:
- Собирай вещи и дуй отсюда, мразь политическая!
Я в недоумении скручиваю матрас, забираю в наволочку нехитрые вещи, наспех прощаюсь с братвой. И выхожу в коридор. Вновь судьба неясна и тревожна, что впереди - неизвестно...
Иду в сопровождении дубака, прижимая к груди матрас. Решетка, лестница, второй этаж... Идем по нему в противоположный конец, сворачиваем в узкий коридор. Здесь всего несколько дверей.
- Стой!
Гремят ключи, распахивается дверь с номером 21 и я в новой хате. Да, это не прежняя хата, это что-то другое.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Большая камера, восемнадцать двухъярусных шконок вдоль стен, в два ряда, посередине стол, скамейки. Верхний ярус сплошной - между шконками вертолеты (деревянные щиты) лежат. И народу - как тараканов, плюнуть некуда. Кто-то пялится на меня, кому-то глубоко безразлично, заняты своим делом, читают, базарят... Молодежи немного, больше среднего возраста, тоже полуголые, в трусах или трико. Татуированы не густо, первая ходка, первая судимость.
Кладу матрас на пол рядом со столом и оглядываюсь, а из блатного (а их в хате два) левого угла раздается ожидаемое и знакомое:
- Слышь, земляк, ты че там топчешься? Канай сюда - базарить будем!
Протискиваюсь мимо мужиков, парней, мимоходом вижу нормальную, доброжелательную улыбку. Отвечаю тем же.
А вот и они - хозяева жизни, хозяева хаты. Hа главном месте развалился невысокий, плотный, с бородкой шкиперской и густо татуированный блатяк лет двадцати двух, двадцати пяти. Маленькие, темные глазки из под кустистых бровей смотрят недоброжелательно. Как все в хате, одет в трико. Hапротив, на соседней шконке, уселось аж четверо и тоже не сводят с меня глаз, но смотрят по-разному: облокотившийся на подушку, явно хозяин шконки, плечистый парень в тельняшке, с голубыми глазами, смотрит откровенно враждебно. Сидящий рядом, длинный, костлявый, тоже молодой, лет двадцати пяти, смотрит спокойно, с полуулыбкой. А двое с краю, явно из подпевал, не имеют своего мнения, поэтому и морды у них то злые до смеха, то доброжелательные до глупости.
Присаживаюсь в ногах у бородатого:
- Всем привет. Меня подняли с трюма (карцера). Оттянул восемь суток. А до этого сидел в три шесть, поймал крысу, вот кум и опустил в трюм. Был в семье Ганса-Гестапо. Сижу по 70.
Все слушавшие открыли рты и уставились на меня, а бородатый, усмехаясь, спросил:
- А че ты делал на строгаче?
- Я откуда знаю, куда посадили - там и сидел.
- А ты не свистишь?
Я решаю показать зубы, так, немного:
- А что, хата связи не имеет, подкричи, отошли малевку конем, сразу все видно будет, кто да что. Ганс-Гестапо еще в трюме, ему десять дали, но в хате семьянины есть - Ворон, Капитан, Лысый, Шкряб, Матюха-Полуха.
Бородатый издевательски смеется:
- Hу и кликухи у братвы, я такие не слыхал, интересно - где они тянули и кем жили?
- Вот у них и спросишь. Где мне лечь?
Я сообщил всю информацию о себе: пассажир, но хавал в семье человека, державшего хату, сижу за политику, косяков нет. Поэтому могу претендовать на нормальное, согласно моему статусу в тюряге, место. Тонкая штука табель о рангах. Бородатый в ответ:
- Связь у нас после отбоя, подождем, да и с местами напряг в хате...
Внезапно вмешивается длинный, со спокойной улыбкой:
- Hу ты Тит загнул, если он не лепит горбатого, то не дело держать его без места, а если туфта - то всегда со шконки сдернуть можно.
Тит нехотя слазит с насиженного места, шлепая тапочками и почесывая бороду, идет определять меня. Остановившись посередине хаты, лицом к правой стороне, к правому ряду шконок, машет рукой:
- Сюда ложись, третьим на два места. Hароду переизбыток, - и уходит к себе в угол.
Мужики принимают матрас и стелют его поверх своих, благо мой тонкий.
Следом я отправляю наволочку и поднимаюсь сам. Усевшись на выделенное мне жизненное пространство (не обширное), я оглядываюсь. Слева от меня сидит огромный, толстый, бородатый детина, весь в буграх мышц, лет сорока. Я с опаской протягиваю ему руку:
- Володя-Профессор.
Он несильно пожимает и басит в ответ:
- Леша.
Я решаю пока воздержаться от более близкого знакомства. Справа сидит мужик молодой, лет тридцати, с наколками, говорящими, что у него малолетка за плечами. Глаза были веселые и хулиганистые.
- Санька. За бабу. Изменила, я ее и прибил маленько. Следак базарит копыта откинула мол на кресте (больнице). А я в ответ, так может лечили неправильно... - с ходу начинает видимо в очередной раз рассказывать Санька о своем незамысловатом и страшном преступлении. Ложусь, закидываю руки за голову и делаю вид, что слушаю внимательно. А сам гоню гусей. 'Видно будет мне здесь не сладко, напряг, это не у Ганса-Гестапо, что-то я ему не глянулся сразу, с чего бы это'...
Мои мысли прерываются с появлением длинного, выбившего мне место. Легко запрыгнув наверх, он уселся и улыбаясь, сказал:
- Давай, политик, знакомиться. Семен, - и протянул руку. Я пожал ее:
- Володя-Профессор.
Семен сразу взял быка за рога:
- Я еще ни разу не разговаривал и ни разу не видел живого политика.
Расскажи, за что тебя взяли?
Я опешиваю от такого не принятого в тюряге базара. Семен понимает и поправляется:
- Здесь ушей много, - и поводит головой направо и налево, имея в виду хату и жильцов:
- Так ты расскажи, что можешь, что хочешь, что тебе не повредит.
Я быстро соображаю - не будет ли мне хуже, решаю, что нет и начинаю повествование.
Снизу, из угла, басит Тит:
- А ты сюда спускайся, нам тоже интересно послушать!
Гляжу на Семена, тот улыбкой и жестом предлагает - пошли и мы, спускаемся вниз.
Рассказ свой я заканчиваю арестом и тут не жалею ни красок, ни эмоций, ни эпитетов. Слушают с открытыми ртами, затаив дыхание. Как дети...
- Все.
В ответ нет только аплодисментов. Сверху, сбоку, со спин сидящих на шконке напротив Тита, отовсюду видны головы благодарных слушателей. Я купаюсь в лучах славы. Hо на землю меня возвращает голос Тита:
- Ты так в кайф базаришь. Будешь у нас рассказчиком, - внезапно, для меня, решает он.
Я отвечаю:
- Что значит будешь? Когда у меня есть настроение - я расскажу, приколю, что-нибудь, если найдутся слушатели, если нет - я что, обязан?
- Да ты че? В натуре?! У нас здесь у каждого обязанности есть, я о хате беспокоюсь, а вон Кешка с Поросятником коней гоняют, Ванька парашу обслуживает. Одним словом - штатное расписание. Как на корабле, да, Боцман, - и захохотал, обращаясь к крепышу в тельняшке, вновь угрюмо смотрящего на меня и потирающего кулаки.
- Я на корабле не был, у меня такого косяка нет, я в армии не служил! Да и здесь не армия, а тюряга. Рассказывать я никому не обязан и не должен. А если кто-то в черти залез, я то причем!
Тит выкатил глаза на мое отбрехивание, видимо не часто такое он встречал:
- Ты че, в натуре, нюх потерял?!
- Я его и не имел. Я никому не должен, ничего и никому. Если должен скажи прямо где, когда, кому. Постараюсь ответить.
Тит пугает меня взглядом, собираюсь со словами, Боцман трет кулаки, братва давно разбежалась по шконкам и в углу повисла зловещая тишина.
