Степан Славутинский - Жизнь и похождения Трифона Афанасьева
Однажды Трифон много попрекал его за эту последнюю способность.
— Ну, что ты меня попрекаешь? — возразил Савелий Кондратьич. — Эх, брат Триша!.. Ну, зачем ты попрекаешь меня, слабого человека?.. Вот погоди… Как бы, брат, хуже чего с тобою не вышло…
И точно, скоро приключилась с Трифоном премудреная оказия.
Раз, — это было в конце сентября, — ехал он домой из Борового, нисколько не пьяный, а только немного навеселе; приятеля его Савелья Кондратьича не было на ту пору в Боровом, а ни с кем другим не похотелось Трифону выпить лишний стаканчик. Дело было к вечеру. Солнце только что село в небольшой темной тучке, края которой ярко еще золотила заря. Сквозь тонкие, в виде тумана, облака, заволакивавшие во многих местах бледноголубое осеннее небо, недавно народившийся месяц тускло глядел на окрестность. Путь Трифона шел по широким лугам села Борового, начисто вытравленным тогда скотом, ходившим по отаве[1]. Легкий и зыбкий туман кой-где стоял над этими лугами. Сквозь туман просвечивала местами темносизая, как хорошо закаленная сталь, полоса захолодавшей большой реки, которая влеве прихотливо извивалась в бугристых песчаных берегах.
Трифон ехал, потихоньку, нисколько не понукая тощую свою лошаденку, ехал и думал невеселую думу.
«Эх! — думал он: — иным-то людям счастье какое!.. Вот хоша бы Зот Гордеич: приехал из Загорья на таком коне, — по базару давеча расхаживает, — и кто-кто не снимает перед ним шапку!.. И я тоже снял, — провалиться бы ему!.. Так уж на белом свету испокон, чей, веку повелось, — знамо, богат человек, ну и кланяются. Никто в народе его не любит, — больно лют и не жалостлив, а поди-кось, как почитают!.. Вон, я честно жил и работал, — чего ж такого нажил-то? кошель на шею нажил, да не себе одному, а всей семье!.. Господи! семья моя!.. А Зот Гордеич, сказывают, куда легко большие деньги добыл… Добыча эта, ох, добыча!.. И добро бы умен был Зот Гордеич, да во всем-то ему удача была, и обманывал, и обкрадывал, и нажимал все с удачею, — воля какая ему теперича!.. Вот и почитают его, боятся… Эх! хоша бы годик-другой пожить хорошенько!..»
На последней мысли дума Трифона оборвалась: телегу вдруг сильно тряхнуло, чуть не опрокинуло. Он взглянул вокруг себя. Месяц совсем заволокло: только малое желтоватое пятнышко осталось от него в белых, плотно скученных облаках. Впереди, и уже не так далеко, Трифон увидал небольшую черную полосу, резко отделяющуюся от туманного горизонта и от темного пространства лугов без травы: то было сельцо Пересветово, с его садиками и пчельниками.
Но тотчас же потом показалось Трифону, что вдали, на самом краю горизонта, встают словно волны какие-то… С испугом он стал всматриваться — и почудилось ему: далекие волны эти тронулись и покатились в его сторону… Вот они всё ближе и ближе, вот затопили окрестность; луга потеряли свой темный оттенок и покрылись тускло светящимися рядами шибко бегущих волн… Замерло сердце у Трифона. Ему уж казалось, что телегу его заливает водою; что волны так и рвутся упасть на него, слиться над ним, что он должен непременно утонуть…
— Эй, постой-ка, брат!.. Эко диво!.. Стоит на коленях в телеге, озирается во все стороны, а ничего не видит, — произнес вдруг человек, очутившийся как раз с правой стороны телеги.
— С нами крестная сила! — вскричал Трифон, дрожа всеми членами.
— Да что ты, брат?.. словно ошалел совсем!.. Аль больно заспался?.. А то, может, хлебнул больно через край? — сказал встретившийся человек.
— Тьфу ты пропасть! — молвил, наконец, Трифон: — да это ты никак, Савелий?..
— А ты как бы думал?.. знамо, я, а не леший аль водяной.
При этих словах Трифон опять задрожал, перекрестился и осмотрелся кругом; но видения уже не было — волны исчезли. Пересветово было видно как на ладонке; огни мелькали в избах; собаки во всех дворах заливались звонким лаем.
— Диковина приключилась! — сказал как бы про себя Трифон.
— Что, брат, такое? — спросил любопытный Савелий Кондратьич.
— Опосля скажу… Ты куда, Саввушка?
— А ночевать в Боровое.
— И! что такую даль ночью… Поедем ко мне лучше, у меня ночуем.
— Ну, что ж! пожалуй, поедем. Я и то хотел было давеча у тебя заночевать, да не застал тебя дома.
Приятели скорехонько добрались до Пересветова. Между тем небо потемнело; густой туман встал над болотистыми озерками и над рекою, совсем закрыв ее и бор, примыкающий к селу Боровому.
VII
Когда Трифон и Савелий Кондратьич вошли в избу, Анна, вдова Ефимова, сказала полушепотом свекору:
— Бабушке Афимье труднехонько… С чего-то вдруг подеялось… Все металась на печке, больно стонала… А теперича знать полегчело, словно заснула, да все тяжко таково дышит…
— Ну!.. — произнес задумчиво Трифон.
— А как бы не померла за ночь-то? — молвил Саввушка.
— Нету! — отвечал Трифон: — она завсегда так-то с самой осени, да и зиму… Знамо, человек старой, чай все кости болят…
— А что, малый? — потихоньку и будто робко спросил Савелий Кондратьич у Трифона: — не пойти ль, тово, к Арине… Выпить бы надо маненько… Вот, вишь, у меня полтора целковеньких есть, — за работу в Мишине получил…
— Нету, в шинок не пойду, — угрюмо возразил Трифон.
— А сюда бы… Тово… Можно? — умильно спросил Саввушка.
Но Трифон ничего не отвечал на этот умильный вопрос.
— Что ж ты? — продолжал Саввушка, — да!.. Может… Тово… Помирать она собралась?
— Наладил с одним! — сердито отвечал Трифон:- сказано, что завсегда так к осени.
— Ну, и то так… Я теперича пойду к Арине.
И Саввушка вышел.
Через минуту старуха Афимья громко и протяжно простонала. Трепет обдал Трифона, когда он услышал этот тяжкий стон. Анна проворно бросилась на печку к старухе, и в то же время показалась с полатей косматая голова полоумного Мишутки; он смотрел вниз, уставив на отца огромные, безжизненные глаза навыкате.
— Невестка, касатка, — промолвила на полатях глухим полушепотом дочь Трифона Аграфена; — никак бабушка…
И она заплакала, громко всхлипывая. Слова Аграфены с пронзительной болью отозвались в сердце Трифона.
— Что там еще! — сказал он тихо, но очень сердито, — эка дура! ничего не видя, хнычет… Словно махонькая.
Груша тотчас же замолкла и притаила даже дыхание; в то же мгновение спряталась и голова Мишутки: в доме все очень боялись Трифона; со времени последних несчастий своих он стал к семье суров чрезвычайно, даже до жестокости.
Скоро спустилась с печи Анна.
— Ну? — спросил Трифон.
— Кажись, спит, — отвечала она.
Между тем прошло много времени, а Савелий Кондратьич все еще не возвращался. Трифон, однако, не замечал этого. Он был весь погружен в печальные мысли. Опять смерть стучалась в дверь его дома — и новая забота вставала опять для него, забота похоронить старуху: ведь на похороны да на поминки нужны расходы немалые. В избе же было все тихо, так тихо, что всякий звук можно было различить, явственно слышно было и ровное сопенье Мишутки и прерывистое дыхание старухи, тишину эту нарушало лишь изредка резкое вскрикивание сверчка под печкой.
Но, наконец, воротился и Саввушка. Тихонько отворил он дверь, просунул в нее свое узенькое рыльце и визгливым шепотом промолвил оттуда:
— Триша!.. А Триша!.. Идти, что ль?..
— Да иди, провались ты! — отвечал вполголоса Трифон.
— А тетка-то… Тетка Афимья?.. Жива аль тово: померла уж?..
Зло взяло Трифона.
— Ах ты, леший, пьяница!.. Право слово, надоел до смерти, — проговорил он с ожесточением.
— Ну, ну… Ты, Триша… за что? не ругайся! вот вишь… Иду, иду…
И Саввушка вошел в избу, сильно покачиваясь. Бережно, словно клад какой, держал он за пазухой штоф вина; правая рука его лежала на драгоценной ноше, крепко прижимая ее к груди. Видно было, что Савелий Кондратьич не потерял даром времени: лицо его горело как маков цвет, а нос пылал словно полымя: глаза были сильно навыкате. Медленно заплетая ногами и ныряя беспрестанно всклокоченной головою, подошел он к столу, за которым сидел Трифон.
— Важно успел нахлюстаться, — сказал Трифон с презрением.
— А, а! что ж такое? — лепетал Саввушка. — Триша… Ведь на свои денежки… Кровные свои… Ну, и тово… Да ты не тужи, брат… Вишь, целый штоф? целый штофик принес! поживем, Триша…
— Эх, ты!..
— Триша!.. Слабый я человек… Человек, тоись, божий… А никого не изобидел… Вот ей-же-ей! никого как есть… Смирный человек… И у господ служил… И то синя пороха…
И Саввушка — человек, показывавший во время пьянства большую чувствительность — горько заплакал. Но через минуту слезы его иссякли.
— Триша, — вдруг спросил он, заикаясь: — а тетка Афимья?..
— Перестань поминать про нее! — грозно вымолвил Трифон.
— Ну, ну, не стану, — сказал пьяница. Потом уселся он у стола, поставил штоф и возле него два стакана, один большой, квасной, а другой маленький, — и умильно улыбнулся.
