Арсен Титов - Большой верблюжий рассказ
Своим носовым платком он отер ее, не дал поправить одежду, вновь припал к ней.
- Теперь ты моя! - сказал он.
- Да? - прежним полувопросом спросила она. Он повернул ее на отсвет аэропортовских огней и увидел - глаза ее продолжали мерцать той глубиной, где нет ничего, а если есть, то лишь самое-самое, которое никогда может не проснуться. Он поверил - не понял, не ощутил, а поверил, что получила и она. Он снова вошел в нее, и глаза ее были похожи на древнее глубокое море каких-то совершенно несусветных геологических эпох.
Когда остался один, он сел в стороне от всех и уснул. Он не хотел спать. Все получилось само собой, как после возвращения из Афгана. Вышли - и он, совсем не желая спать, дрыхал и дрыхал, спал и спал, аки сытый и здоровый спеленутый младенец. И сейчас все получилось само собой. Он подумал про себя - должно быть, смотреть со стороны на него неприятно. Небось открылся рот. И небось потекла слюна. Как у того западного поэта, чью строчку она не угадала. Того бросила Маринка. Мари. Мари Лорансен. Конечно, во всех исследованиях ее почтенно именуют Мари Лорансен. Она его бросила. Она кричала ему: "Мерд! - догадываетесь, что не: "Ах, мой любимый!". Мерд! кричала она ему. - Дерьмо! И он, по некоторым воспоминаниям, часто вот так сидел - голова набок, стеклянные глаза и слюна из полуоткрытого рта.
Он действительно уснул так некрасиво - голова набок и открытый рот. Слава богу, обошлось без слюны. И проснулся легко, будто кто-то изошелся заботой о нем. Он проснулся и пошел, разминая ноги по тем местам, где был с нею. Он вспомнил свое: можно с вами побазарить? - и ее: ну до чего же базарный мужчина!.. "Такая малость, а целое море!" - подумал он. Он еще подумал, что она столь же быстро могла отдаться другому, но следом лишь отрицательно помотал головой, словно бы стал мудрым. Он пришел к скамейке и определил, что кто-то вполне мог их видеть. Он пошарил и нашел свой платок. И вдруг испугался. Он представил остатки ее среди ночного поля или леса в отблесках догорающего самолета. На платке жили ее следы, ее и его самые-самые и вместе. А ее уже не было.
Он сжал платок и пошел от аэропорта. Сначала шел по дороге. Потом свернул, ориентируясь на свое представление о том, где жил его родственник Анзор. Запах степи неотвязно гнал ему навстречу Афган.
А во время одной из небольших, однако ожесточенных войн, свалившихся на нашу голову несколько лет спустя, ходили слухи про некую немыслимо удачливую по стрельбе и живучести батарею, уже вторую мину кладущую прямехонько на кумпол. Якобы в последних боях за очаровательный городок, когда все сматывали удочки, а противник торжествующе загребал улов, один миномет этой батареи основательно портил торжество. Якобы разъяренный уроном противник, захватив двух находящихся при нем минометчиков, не нашел ничего лучшего, как связать их, привязать третьего, совершенно израненного и заботливо укрытого, - и так, единым комом, бросить в море. Купахомся и изронихом.
Мы поднялись и хлопнули по карманам - все ли с нами. В тамбуре волчье лязганье буферов передернуло товарищу Нейману рот. Он коротко прорычал.
Крутовщина на вокзале отсутствовала. Она явно еще корчилась в прошлогодних простынях - возможно, не одна, а сомкнувшись с какой-нибудь местной дыропановщиной.
- Убейте их! - мокрым старческим голосом бросил лозунг товарищ Нейман.
- Сразу? - спросил я.
- Нет. Сначала выпьем кофе! - возразил товарищ Нейман.
- Уйдет! - нашел я сомнение.
Энергичным отмахом своей маленькой кисти товарищ Нейман раздавил сомнение. Он чтил свое местное прошлое и пить кофе захотел в какой-то якобы самой подходящей для раннего утра забегаловке.
Несмотря на разную длину ног, ходоки мы были одинаковые, и наш римский шаг принес нам кофейню в несколько минут. Старая женщина в опрятном белом чепце отворила дверь.
- Пожалуйста! - сказала она по-местному. И мы вмиг проглотили превосходный кофе, коньяк, заливное мясо и пахучий местный хлеб. Стало уютно.
- Может, черт с крутовщиной? - спросил я.
- Хорошо. Крутовщину возьмем вечером. А сейчас звонить Полиньке! согласился товарищ Нейман.
С Полинькой товарища Неймана познакомил Крутов - прежде, конечно, взяв свою долю, отчего товарищ Нейман распорядился знакомством бездарно.
- Понимаешь, Ладо, ведь между нами однажды была всего лишь простыня. Но я лежал и думал: после крутовщины - никогда!
Полинька обещала к двенадцати. Живя встречею, товарищ Нейман возжелал почистить зубы, ибо, по обыкновению, не успел это сделать в вагоне.
- Жители пустыней порой чистят их песком! - предложил я способ личной гигиены.
Судорога перечеркнула товарищу Неману рот.
- Двенадцатого августа прошлого года я ходил мыть ноги в Литературное
кафе, - справившись с судорогой, сказал он. - Снова я это сделал четвертого октября.
- А в промежутках? - спросил я.
- Дважды был в бане, - доложил товарищ Нейман.
- Раз в месяц, - сосчитал я.
- Надо иметь в виду, что две последующие субботы после Литературного кафе я купался в речке, - дал дополнительную вводную товарищ Нейман. - Так вот, сегодня я тоже побреюсь, почищу зубы и помою ноги в этой несчастной забегаловке.
- Я думаю, крутовщина нс терзалась бы насчет нечистой пасти! -заметил я.
- Убейте их! - снова призвал товарищ Нейман и снова сделал это пронзительным и мокрым голосом.
Мы пошли к центру. Спешить не имело смысла. Но по-иному ходить мы не умели. Римский шаг - это шаг, которым можно идти с наименьшей усталостью. Более медленный и более быстрый утомляют. Римский мобилизует. Коньяк в такт шагу декламировал во мне аполлинеровские строчки: "Было когда-то четыре верблюда у дона Педро, и он с успехом весь мир на них не спеша объехал..."
Томик стихов Аполлинера мне оставила наш мангрупповский фельдшер Светик. Мангруппа - это маневренная группа пограничного отряда, состоявшая из нескольких различного рода подразделений. Наш пограничный отряд находился в четырех тысячах километров от нас. Мы же базировались в Термезе и уходили на ту сторону обычно на месяц. Местом наших, с позволения сказать, маневров был район Андхоя, Даулатабада, Меймене. Светик была верной. Кроме меня у нее никого не было. В фельдшеры она ушла с философского эмгеу. Я в погранцы попал по окончании исторического. Видимо, это что-то значило - наше сходное образование. Начальник штаба мангруппы майор Сактабаев, красавец мужчина, хряпнув шоробу, приперся к ней на ночь и что делал - покрыто ночной пустыни мраком, но больше туда не ходил, а на вопрос с нехорошими намеками отвечал матом. Мой успех у Светика обошелся мне в задержку очередного звания на одиннадцать месяцев, и два ордена, к которым меня представляли, но вместо которых в конце концов выширнули "забезушку" - медаль "За боевые заслуги".
"Было когда-то четыре верблюда..." - долбил я в такт нашему римскому шагу, пока мы не вышли на маленькую площадь, за которой угадывалась река и на которую пялились окна этого самого Литературного кафе.
Товарищ Нейман пошел в службы, а я у стойки заказал еще коньяку. Он пришел счастливый и подробно рассказал, как он брился, чистил зубы и непременно, как в прошлом году, мыл ноги, вытирая их свежим писательским полотенцем.
- Писатели еще не то стерпят! - сказал он на мое молчание. У нас не вышла с товарищем Нейманом общая осень. Мы собирались провести ее вместе немного в Крыму, немного в Грузии, немного в Вильнюсе, любимом городе товарища Неймана. В нем он прожил всего год, оставив его чисто по той же бездарности, по какой оставил простыню между собой и Полинькой. Я вырвался в отпуск через три недели после намеченного срока, и товарищ Нейман уехал один. Вместо того, чтобы догонять его, я прикатил в наш город к одной симпатичной особе, знакомой мне еще с прошлого случайного приезда. Я прожил у родителей товарища Неймана девять дней, отмылся, отоспался, отпился и... нет, сколько мне ни хотелось, но симпатичную особу я приводил туда только на ужин, на церемонный ужин за профессорским столом с коньяком или дорогим вином, с хорошими, хотя, может быть, нудноватыми разговорами. Строго в двадцать три ноль-ноль я отвозил особу домой, то есть в общежитие, где ее караулили однокурсницы - чтобы только поглазеть на необычного ухажера оттуда. Через девять дней я махнул в Грузию, на родину какого-то моего предка, якобы вышедшего по службе в Россию двести лет назад. Я бы умотался туда и без этой подробности. Разницей бы было всего лишь то, что сейчас я ехал к своим родственникам, помнящим наш уход все эти двести лет. А в другом случае подался бы я куда-нибудь на турбазу. Но родственники помнили - и я поехал к ним, и только оттого, чтобы не вернуться обратно в мангруппу, в мою батарею. Странная тоска прижала меня к стенке. Все здесь стало казаться мне чужим и ненастоящим. Я даже испугался, что вот-вот ощущение перенесу на мою симпатичную особу. Для нее мой отъезд был пыткой, потому что в ее воображении я удирал от нее и удирал не за чем иным, как только жениться.
