Владимир Маяковский - Футуристы. Первый журнал русских футуристов. № 1-2
Egyx
Николай Бурлюк
Открытое письмо гг. Луначарскому, Философову, Неведомскому
Я, к счастью, знаю, что такое взрослый столичный интеллигент. Я вижу его следы в жизни. Со дня рождения до смерти он проходит путь измены и, забыв тайну своей жизни, верит в «реальность».
Его ведет рука машинного разума, и не знает он что его «да» — «ад» для детства. Постепенно вытравилась душа в парах каменного мозга, и он мертв, — что нам до него, но это наш «критик». Он пишет о чем угодно, но, конечно, больше всего о живописи и литературе, и вот — душа поэта, ищущая загадки и бюро похоронных процессий и шума ветра, налагающая заклятие на каждый день, — во власти механизма, который забыл, что, может-быть, сегодня его последний день.
И вот, пока не пресеклась их жалкая жизнь среди забот о «дне», я попытаюсь усовестить эти самоуверенные ожесточенные души.
Гг. Философов, Луначарский, Неведомский и юный Левин!!!
Вот вы — взрослые умные люди, много жили и думали и, по всей вероятности, знаете, что некрасиво и глупо говорить о том, чему чужд и чего представить не можешь.
Нельзя же в самом деле так! А вы поступаете еще хуже! Публицисты на листах всех газет, вы нисходите до грубых и некультурных приемов. Послушайте, напр., г. Философова.
«Но на Бурлюков надежды нет никакой. До такой степени пошло и глупо все, что они пишут. И главное не смешно. А до крайности скучно, потому что на этой литературе. „скопца“ лежит печать скудоумия и вырождения. Такое зрелище всегда тягостно, так как тягостно смотреть на полубезумного ловкача Щетинина, смущающего малых сих».
Неужели после этого мы не будем видеть в ваших писаниях только цинизм зазнавшихся лакеев литературы.
Вы ругаете и унижаете моего брата Давида Давидовича, меня самого и наших милых друзей: Хлебникова, Маяковского, Лившица, и все потому, что вы не чувствуете поэзии и никогда не были поэтами. И вот мы, «дети» по вашему мнению, а по мнению некоторых маленьких философов «сумасшедшие и шарлатаны», просим на минутку оставить вожжи общества и послушать нас, «хулиганов» и «безумцев».
Вы, воспитанные под знаменем свободы слова со знанием диалектики и уместности сказанного, стараетесь убедить ваших читателей, что мы подонки Нашей родины. Как низкие и невоспитанные люди, вы, «делатели русской свободы», прибегаете к приемам вроде Нордау и д-ра Баженова, опозоривших себя идиотическими надругательствами над символистами. Одно дело сказать, что Блоки и др. — портные и им нужна дача на реке. Это Ваш чинопочитающий ум прекрасно понимает, но прибегать к провокаторским приемам, приемам, которые не находят других слов, кроме ругательств и инсинуаций — это недостойно людей.
Если бы вы тонули, я не пожалел бы жизни, спасая вас, а вы нам говорите грубости. Может-быть, я буду с вами знаком, и тогда вы поймете разницу между двумя типами выражений. Некоторые из вас борцы за свободу религии и труда и — вот какое позорное противоречие!! МЫ, ВАШИ БРАТЬЯ, а вы нас оскорбляете и унижаете за то, что мы не рабы и живем свободой. И если за нами идет молодежь нашей родины, то это ваша вина — вы были и есть азиаты, губящие все молодое и национальное. Вы лицо той старой России, которая пережила 1905 год — в вас душа гонителей истинного искусства — духовных крепостников Белинского, Писарева, Чернышевского.
Вы жалуетесь на реакцию и безвременье! — Вы же их создали! Зная ваш нрав — ваши политические противники могут ничего не бояться — рука руку моет: они угнетают тело, вы — дух.
Вы хуже и опасней черной сотни, — она не скрывает своего дикарства и изуверства, вы-же одеваетесь в манишку западничества и образованности fin du siecle и действуете не прямо, а исподволь. Особенно это характерно для гг. Левина и Неведомского. Первый ретиво взъелся на Тана и за что, послушайте-ка:
«Но что собственно пленило Тана у футуристов, помимо „пылающих глаз Бурлюка“ и огнедышащей горячности диспутантов?
Пленили еще… „колокольчики“.»
Господин Левин поражен в глубину сердца тем, что не все так фальшивят, как он, (несмотря на муз. задатки) посему изрекает:
«Но мне даже фортепиано „Литературки“, усыпившее Тана, все-таки разнообразнее и богаче, чем однообразная монотонная бойкость валдайского „колокольчика“, даже если присоединить к ней ухарское треньканье балалайки.»
У Левина не хватает порядочности даже на то, чтобы процитировать верно, и он губит Тана передержкой. — Он забыл, что ему нужно сперва прочесть 25 томов Брюсова. Неведомский не отстает от Левина и ловким вывертом руки пытается потопить г. Брюсова, а с ним и весь символизм.
«Бурлючество», — разрешите мне такой сокращенный термин, — усыновлено г. Брюсовым от лица «символизма» вообще. Символистов он называет без обиняков «прямыми предшественниками футуристов», и чисто-отечески журит последних за игнорирование этой преемственности, за отречение от своего «роду-племени»…
Никому, конечно, не дано так чувствовать все таланты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Н. Бурлюк
Конец статьи Н. Бурлюка не мог быть напечатан по независящим от редакции обстоятельствам…
Ар. ред.
Вадим Шершеневич
В защиту от одного ляганья
Есть люди умные и есть люди глупые. Сергей Кречетов не принадлежит к числу первых.
В № 44 «Утра России» напечатала статья г. Кречетова о ряде новых книг. Несмотря на то, что мои книги там не разбирались, я с удивлением увидал свое имя, повторенное несколько раз.
Во вступлении говорится, что «Вадимов Шершеневичей меряют гарицами, как овес».
При разборе книги Вадима Баяна повторяется: «Вот еще один Вадим, тоже бездарный и тоже наглый».
«Ах, псевдо-футуристические Вадимы»!
Говорится о книге Горького и снова: «человеку способному стыдно, имитировать обезьяну Северянина, Шершеневича с его пятачковым снобизмом».[2] «Не следует брать на прокат шикарных хлыщевато-парикмахерских поз Вадима Шершеневича» и т. д. еще целый ряд замаскированных брыканий.
Я, конечно, далек от гордой мысли, что всю русскую поэзию можно оценивать, только сравнивая со мной; также далек и от мысли возражать на чепуху критика.
Ведь, если г. Кречетов назвал меня «обезьяной», и я в ответ скажу, что самого критика тоже можно сравнить с одним животным, ум у которого заменен длиной ушей — то вряд ли эта полемика будет интересна.
Я просто хочу объяснить «благородный и бескорыстный» гнев домашнего Юпитера. В одном из недавних № газеты «День» была моя статья, обличающая г. Кречетова в плагиате. В этой статье был дан параллельный текст, а на это, конечно, возразить нельзя ничем иным, как простою бранью.
Впрочем, на этот раз в статье С. Кречетова есть целый ряд недурных сведений. Так, напр., «человек, обладающий головой, сумеет выбрать и в пределах моды то, что идет собственно (?) ему» или «мудрая есть российская поговорка: всяк сверчок знай свой шесток». Но особенно ценно следующее сведение: «Модернисты глядели свысока на всякую срединность». Это последнее объяснило нам презрительно-высокомерное отношение В. Брюсова и др. «модернистов» к г. Кречетову.
Что же касается сущности Кречетовских на меня нападок — о мнимой моей зависимости от Северянина — то ведь в этом № напечатаны мои стихи и всякий может узнать: какой пробы ложь Сергея Кречетова. Ах, г. Крррречетов — мало быть критиком, надо быть еще умным человеком.
Бенедикт Лившиц
Дубина на голову русской критики
Очередное паясничанье г. Чуковского на Тенишевской эстраде — явление слишком заурядное и пресное, чтобы стоило говорить о нем серьезно, без обычной веселости, невольно овладевающей всяким при воспоминании о резвом би-ба-бо российской критики, не будь последний трюк его отмечен чертою, показательной дли нашего «сегодня» — и об этом несколько слов. Казалось бы, не литературная честность, так профессиональный навык должен был бы подсказать милому мальчику необходимость полагать грань между лозунговыми выступлениями футуризма и его художественными достижениями, — единственный канон деятельности г. Чуковского на поприще просвещения обывателя, а посему последнему без зазрения совести преподносится крученыховский «белиматокияй» под видом альфы и омеги футуристического искусства.
Конечно автор «дыр — бул — щыл»-а — поэт небезынтересный, поэт с довольно острым пониманием момента, но сосредоточивать внимание на Крученых, как на центральной фигуре русского «кубо-футуризма», значит, прежде всего, вызывать удивление и смех в рядах самих же «кубо-футуристов». Почему делает это г. Чуковский — неужели из одного лишь, столь свойственного ему, легкомыслия? Это можно ныло бы предположить и на этом покончить, если бы критические упражнения г. Чуковского ограничивались только литературной копрофагией (бедняга, с каким аппетитом набросился он на крученыховские «пепарь свинины» и «навоз»!). Но процитировав Хлебниковское «заклятие смехом» и (ах, этого нынче требует немного запоздавшая литературная мода!) объявив Хлебникова гениальным, би-ба-бо делает неожиданно-крутой выверт. Хлебников оказывается явлением случайным, никакими связями с русским (и, вообще, со всяким) футуризмом не связанным, нисколько для него не характерным. Конечно, только совершенное непонимание поэзии Хлебникова, только принижение его гениального словотворчества до уровня простых суффиксологических опытов может привести к подобному выводу. Великая заслуга Хлебникова — открытие жидкого состояния языка, и что более этого открытия связано с общей концепцией футуризма? В указанном состоянии слова не имеют еще точного, законченного смысла, но, еще недавно фосфены — музыка сетчатки! — теперь уже флюиды — ее пластика! — меняющие легкую свою форму в постоянном приближении к вещам «реального» мира и в постоянном от них удалении. Тайная иррациональная связь вещей для нас отныне не боль немоты, но радость первого наречения. На грани четвертого измерения — измерения нашей современности — можно говорить только Хлебниковским языком… Но понять ли это критику-копрофагу, с суетливым лукавством воздвигающему свой копролитический монумент великому гению русской поэзии?
