Сигизмунд Кржижановский - Тринадцатая категория рассудка
Обзор книги Сигизмунд Кржижановский - Тринадцатая категория рассудка
Кржижановский Сигизмунд Доминикович
Тринадцатая категория рассудка
Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Тринадцатая категория рассудка
Всегда так бывает: сперва ходишь к друзьям, а потом - как развезут их на катафалках - к могилам. Настал и мой черед променять людей на могилы. Кладбище, куда я - все чаще и чаще, за высокими зубцами стен и извне как крепость: все бойцы полегли, и только тогда открылись ворота. Войдешь -сначала сутолока крестов, а дальше - за внутренней стеной - новое бескрестное кладбище: в нем нет монументальной статики старых человечьих могильников, ни громоздких склепов, ни каменных ангелов, с крыльями по-пингвиньи в землю: красные металлические звезды на тонких проволочных стеблях беспокойно ворошатся в ветре.
Сейчас еще весенне тало и земля липнет к подошвам, мягко удерживая: остаться подольше, а то и навсегда. Вот уж четвертый раз я встречаю его: медленным чавком заступа в тугую и трудную землю - старик могильщик; сначала он мне виден по пояс, затем по плечи, еще немного, и голова его нырнет в развороченную глину. Но я подхожу ближе, стараясь разминуться с швырками земли из-под мерно звенящего заступа, и говорю:
- Здравствуйте.
- А что ж, здравствуйте,- оглядывает он меня из ямы. ...
Есть одно обстоятельство, которое привлекает меня к этому человеку: старик явно выжил из ума и живет внутри какой-то апперцептивной путаницы, узлы которой не развязать бы и самому Канту. Кстати, ведь все (не буду искать другого определения) выжившие или, точнее, выжитые из своих умов, выселенные, так сказать, из всех двенадцати кантовских категорий рассудка, естественно, принуждены ютиться в какой-нибудь тринадцатой категории, этакой логической боковуше, лишь кой-как прислоненной к объективно обязательному мышлению. Если принять во внимание, что на эту тринадцатую категорию рассудка мы даем явки, в сущности, всем нашим вымыслам и алогизмам, то старик могильщик может быть полезен затеянному мною циклу "фантастических" новелл.
Итак, предлагаю закурить, старик тянет потную руку за папиросой; присев на корточки, я огоньком к огоньку - и тринадцатая категория рассудка распахивает для меня свою потайную дверь:.
- Что это за аллея там, под тополями?
Старик сощурил глаза на шеренгу дерев и:
- Актерский ряд. Вот потеплеет, барышни с тетрадками придут, цветов нанесут, друг дружке из книжек зачитают: не богато, а уважительно.
- А там вот? - скольжу я глазами дальше по стене.
- Для сочинителей, "Писательский тупик" прозывается.
Дед-могильщик хочет поподробнее, но я перебиваю и перевожу глаза к стыку двух стен: могилы здесь прикрыло зубчатой длинной тенью, и кой-где меж ржаво-желтых взгорбий белые кляксы нестаявшего снега.
- Ораторский угол,- поясняет голос из ямы,- тут ночью лучше издаля.
- А что?
- Неспокойно. Ораторы, известно: чуть стемнело, заговорят все сразу, случится, идешь мимо ихнего угла, а из земли так и шепотит. Лучше издаля.
- Видно, правду про вас говорят, дед, что из ума выжили: где ж это видано, чтоб закопанный человек - и вдруг шепотил?
- Я и не говорю, что видано,- упирается старик,- а что слыхано, так это так. Вот недавно случай был. Хоронили зампреда какого-то - вот тут, в ораторском угле, левая с краю. Папироски не найдется еще? Красный гроб, венков не счесть, и народу видимо-невидимо. Оратор, говорят, был знатный. Ну вот. Спустили гроб, веревки наверх, ну, как водится, речи. Говорили-отговорили, потом и нам, мне с Митькой (сподручник мой), за лопаты. Плюнул я на ладони - и вдруг, что вы скажете: снизу из-под крышки: "Прошу слова. Выслушав, мол, предыдущих..." Но тут - и боже мой! - и предыдущие, и всякие, кто ни был, все наутек. Даже Митька-дурак, лопату бросив, туда же. Разгляделся я, а вокруг только штук несколько калошек из снегу торчит да портфель чей-то, забывшись, на крестовине качается. А тот из земли ему да сквозь крышь, понимаете, не видать,- так и частит, так и: "Граждане и товарищи, не закапывайте меня в тот свет - всё одно и трубы суда заслышав, крышкой надвинусь и не отзовусь,- как отзовист, я, и..." - а что, есть такое слово, или почудилось мне, старику? Не учен я...
- Есть. Ну, дальше.
- Дальше? Как бы не так. Захотел было он дальше, но я, как обидно мне стало, Митьки не дожидаясь, за заступ, и единым духом и суесловца, и речи его землей закидал. Ведь, скажите, какой беспокойный народ пошел. Слыхано ли дело, чтобы раньше такое вот случалось?
- Э, дедушка, ни раньше, ни не раньше. Прибредилось вам. Полечиться бы надо. К районному врачу не ходили?
-- Земля вылечит, сынок. Недолго уж мне тут с вами. А только, если не верите, идем - могилку покажу.
И, отставив лопату, старик уж локтями о края ямы, но я удерживаю его:
- Ну, ладно, верю, верю.
- То-то же,- и успокоенный, он продолжает свои путаные россказни.
- Этот что - глотнул с лопаты землицы и нишкни. А вот с другим безупокойником таким вот долгая у меня канитель была. Живу я - тут вот сейчас за воротами, домок в два окна у пустыря на отшибе. Мимо меня, катафалка за катафалкой, везут и везут. И вот как-то, к вечеру это было, зажег я ночничок и к столу повечерять сел, как вдруг что-то в дверь: торк. "Кто бы?" - думаю; подхожу, окликаю, а в ответ опять: торк. Снял я крючок, глянул за дверь, ну, и много я их перевидел, сразу мне понятно, кто таков: стоит, руки скостенелы и к груди вжаты, длинен и желт. "Чур тебе,- говорю я,- откуда таков?.." А он: "С катафалку. На огонек. Впусти".
"Ну,- думаю,- как бы не так!" И, рукой порог перегородивши: "Непорядок: из вони на огонь - и, гляди, хватятся там, что пустоту хоронят; и как это ты изловчился?" - "А так,- говорит,- как закачало по ухабам, крышка возьми и сдвинься - и в щелочку огоньком меня поманило: последний ведь, последний, думаю. Оглянулся назад: какие поотстали и поразбрелись (далеко до вашего кладбища, дедушка), другие еще бредут, но глаза по земле, потому - лужа на луже. Сдвинул я покрышь, снова приладил и тишком... впусти, дедушка".- "А если,- говорю,- не успеешь, на похороны свои не поспеешь, чудак?" - "Поспею, катафалка еле спицами ворошит, не откажи на последний огонек перед тьмою вечной в останный раз глянуть". И так это просит неотступно, жалко мне стало. "Входи,- говорю,- но только чтоб раз-два - и в яму".
Я к ночнику, он за мной и, рук с плеч не раскрестив, ликом завосковелым к свету. А потом: "Тронь, дедушка, за ресницы: застеклило что-то, еще заплутаюсь и дороги к домовине своей не найду. Ох, пора мне, пришли мои сроки, пора". И в раскрытую дверь как пришел, так и ушел. Посмотрел я вслед: сумерком все заволокло, ударили встречные звоны. "Поспеет,- думаю,- или не поспеет?"
Повечерело. Дверь на крюк. Молитвы отчитав, лег я и хочу на ночничок дунуть, как опять там за дверью: шорх. "Ишь ты, неладная его носит". Но .только делать нечего - открываю. "Не поспел?" - "Не поспел,- отвечает,прихожу, а уж могилу мою лопатами заровняли". "Непорядок,- думаю,- но только контора уже закрыта, придется до утра".
"Что же в дверях стоять,- говорю,- избу холодить, будь незваным гостем, ложись уж, господь с тобой, там в сенцах у стены: тесновато, но не обессудь, в гробу и того теснее". И рогожки ему бросил. Легли. Проснулся я о полуночи, может, сон это все, и хотел на другой бок, но только тут почуял: тленью тянет. "Эге,- думаю,- видно, снами от этакого не оборониться". И, засветив ночничок,- все равно глаз мне с незваным не сомкнуть,- в сенцы. "Ну, как там тебе?" - "Спасибо",- и, вздохнув тяжко, молчит. "Евангелие над тобой читали?" - спрашиваю. "Нет". - "Ну, вот то-то же", - и, по силе грамоты, книгу раскрыв, зачитал я над ним. Только вижу, слушает он, слушает, а потом: "Умилительно это, дедушка, но мимо правды". Ну, тут уж я не стерпел: "Твое дело покойничье лежать - и ни бровью, ни ухом, а он туда же, с алтыном под полтину. Чина своего не блюдешь". Замолчал и не шелохнется. А тут и утро. "Ну, вставай,- говорю,- пойдем закапываться".- "Тяжко мне, закостенило всего".- "Вставай-вставай, сам напутал, иди и распутывай: нечего". Тяну его за руки и плечи - и что же, подается, несгибень заледенелый, встает вслед за мной и ногами о землю, как ходулями: тык-тык.
Пришли в контору. "Так и так",- говорю, а конторские на смех и, как вы вот: "Из ума выжил, дед",- и из ворот прочь и меня и его. "Ишь, лодырь, перемигиваются, - в покойники наниматься вздумал; проваливай, откуда пришел".
"А откуда ты пришел?" - за ворота выведши, спрашиваю. "Кривоколенный, квартира 39, а дому моему нумер..." Ну, что ж, подсадил я его - под скрещенные руки - на трамвай, а там уж народ и сам: "Граждане, вперед", "Пройдите, граждане", - на себе понес: им что живой, что мертвый, все равно. Взошел и я и к уху чьему-то: "Уступите место покойничку". Тот шарах, а я моему незваному коленки подогнул (еще туже скостенели), спиной его к скамье, и затрясло нас всех. Ну, нога за ногу, нога за ногу, пришли мы на Кривоколенный. Лестница. "Не могу,- говорит,- пусть спустятся и внесут". Вижу, и впрямь трудно ему. Прислоня к стене, поднялся я - от нумера к нумеру: 39. Звонюсь - открывают: "Не дохоронили вы жильца, - говорю, получайте обратно".- "Какого жильца, откуда?" - "Известно, откуда: с кладбища. Насилу довез; внизу дожидается". И - как закричат на меня в десять голосов: "Да он пьян! Из ума выжил, не видите! (Вот как вы давеча.) Звоните в Антирелигиозное, пусть-де его заберут, куда надо! Тут и живым друг на дружке, а они еще с кладбищ полезли! Вон, шарамыга, пока поленом ног не перешибло!"
