Алексей Никитин - Рука птицелова
Обзор книги Алексей Никитин - Рука птицелова
Никитин Алексей
Рука птицелова
Алексей Никитин
Рука птицелова
...спасайся как серна из руки,
как птица из руки птицелова.
Притч. 6,5
Остановились чаши на весах;
одна в земле,
другая в небесах.
Хименес
ДВА СЛОВА ДО...
Я познакомился с Антоном Байкаловым около пяти лет назад. До того, хоть временами мы слышали друг о друге, имя его мне не было знакомо. Последовавшие годы оставили немало записей в моих блокнотах и сваленных в беспорядке случайных листов бумаги, своим содержанием прямо или косвенно относившихся к нему, но очень мало добавили к моему знанию о Байкалове.
В эту небольшую повесть я включил дневники самого Байкалова, которые он передал мне. Они написаны белым стихом. Так, видимо, ему было удобнее. Изложенное в них пересекается во времени с теми событиями из жизни Байкалова, о которых он рассказал мне, и которые я, записав, объединил с дневниками и назвал "Рука птицелова". Прочитав написанное мной, Байкалов не стал ничего менять в тексте, сделав лишь небольшие вставки, которые выделены курсивом.
Алексей Никитин
Киев. 1995 г.
I
Ленивый август
последних не считает дней.
Он получил уже письмо,
что брат спешит ему на смену,
а значит, осень близится.
Сентябрь.
Надменный брат.
Привык во всем быть первым,
и первенством кичившийся своим
кто знает сколько лет,
был вдруг поставлен
девятым.
Девятым после августа
лентяя, бездельника, сластены-медолюба.
Лишен не только первенства, но - власти.
Не он теперь решает, быть ли году,
не он ведет его с собой степенно
и вводит в круг. Не он. Теперь - январь.
Вот уж кого не любит август. Правда,
они едва знакомы.
И, кстати, не родня,
как, почему-то, об этом говорят.
Седьмая, нет, не вода, а лед на киселе.
Он никогда понять не мог,
кем лето приходится зиме.
Они близки по осени,
но кровью не связаны одной.
А, впрочем, август в генеалогии
не то, что не силен,
он, попросту, плевать хотел на зиму.
Он солнце любит,
яблоки в саду,
рыбалку на рассвете,
запах сена,
туман в овраге...
Через пару дней наступит осень.
Сентябрь из ожиданий сотворен.
Он погружен в воспоминанья лета,
но устремлен к зиме. А вместе с ним
и я, хоть мну страницы
своих еще не старых дневников,
но думаю о том, что будет завтра.
Свой год я начинаю сентябрем.
Я начинаю с сочиненья планов,
громоздких,
как церковный "Указатель
евангельских и апостольских чтений",
подробных,
как отчеты казначея,
где мелочь каждую в отдельную графу
вношу, храню за стеклами в шкафу,
на полках, полных прошлогодней пыли,
и точно знаю то, каким я буду,
когда мой год приблизится к концу...
Как планы рушатся...
Не только те, что я
насочинял из добрых побуждений.
Все планы, что придуманы людьми,
имеют странную привычку не сбываться.
Хоть план и не гадание на картах,
но от него недалеко ушел.
Достаточно случайности, детали,
досадной мелочи в нем не предусмотреть,
не запланировать, не рассчитать, забыть
учесть - о, Боже, сколько слабых
и уязвимых мест у наших планов
и все. Конец. Нам остается
хвалить судьбу, что под обломками - другие.
А если не они, а мы?
Я помню, как попали в руки
мне мемуары Шелленберга,
того, кто был в "Семнадцати мгновеньях"
у Штирлица начальником. Из них,
а позже и из прочих,
"Воспоминаний", скажем, графа Витте,
хрущевских мемуаров, я вдруг понял,
как власть убога. Сложные интриги,
коль и случаются, то гибнут непременно,
а так - все мыслится на расстоянье хода.
Кто просчитал на два и не ошибся - тот победил.
Случайность правит миром, рушит планы,
но стоит оглянуться - то, что прежде
мы понапрасну тщились предсказать,
предстанет очевидным. Выбор,
что гнул к земле и не давал вздохнуть
лишь жалкой фикцией, подобием свободы.
Прошедшее свободы не имеет.
(Правда, историк ловкий стоит больше,
чем десять генералов, но об этом,
мы как-нибудь потом поговорим.)
Свобода видится нам в будущем, и это
нас заставляет строить планы, зная,
что им, почти наверняка, не суждено
исполниться. Что делать? Как и прежде
свой год я начинаю сентябрем.
(август - сентябрь)
II
Судьба - обманутая женщина,
не знающая, как прощать обманы.
Она хранит их в ящике стола,
и ближе к ночи, справившись с делами,
порывшись меж расписок долговых,
предсмертных писем, лживых обещаний
находит, достает, и, отряхнув
от пыли слов и тараканьих лапок,
внимательно рассматривает. Я,
когда приходит очередь моих
(Невинных, право же, не стоящих вниманья
такой серьезной, занятой особы,
ведь мелочи, ей-богу, пустяки), вдруг чувствую,
где б в это время ни был
с друзьями водку пью или пытаюсь
склонить подружку наконец принять
такое пустяковое решенье,
или хочу, что, кстати говоря,
со мной теперь случается все реже,
найти сечение рассеянья,
так вот, что б я ни делал в ту минуту, это...
На редкость отвратительное чувство:
как будто приговор произнесен.
Клинок над головою занесен,
и не спастись... Нет, хуже,
много хуже:
все то же, но отсрочен приговор.
Был прав, печально прав старик Тарковский:
"Как сумасшедший с бритвою в руке".
Мы у судьбы что псы на поводке.
Я обманул ее. И мой обман
сошел за правду. Мне поверил
плешивый отставник в военкомате.
Он выдавал повестки на расчет
и горд был важностью работы,
порученной ему. Он исполнял
нехитрые свои телодвиженья,
так, словно дедушка его - испанский гранд,
а он назначен королем принять
ключи от павшей крепости и шпаги
плененных офицеров. Он царил
за небольшим облущенным столом,
где возлежали символами власти
гроссбух и папка, полная повесток.
К столу тянулась очередь, и я
пристроился в ее хвосте. Держава
решила, что Байкалову пора
расстаться с университетским третьим курсом
и славно послужить с ружжом в руках.
С державою не спорят. Я явился.
Топталась очередь, вздыхала и курила,
томилась ожиданьем, потихоньку
текла. И вместе с ней, переминаясь,
читая (сдуру? или с непривычки?)
насупленные хмурые призывы
быть бдительным, старательно хранить
военные секреты государства,
границу на замке и шиш в кармане,
которыми все стены заведения пестрели,
я двигался к столу. Оттуда доносилось:
"Фамилия" - невнятное ворчанье
"Не слышу, громче" - рев осла весною,
учуявшего запах близкой самки
плевок на пальцы - шумное листанье
страниц гроссбуха - "Распишитесь"
"Дальше" - "Фамилия".
И вновь по той же схеме.
Передо мною в очереди был
неровно стриженный затылок
с раскинутыми в стороны ушами.
То собирался в складки он,
то шел волнами,
короче говоря, воспринимал
происходящее всей кожей
и очень нервничал.
(Не знаю, как я смотрелся со спины,
надеюсь, что не так забавно.)
Но настоящий шторм поднялся,
когда он подошел к столу.
Вопрос "Фамилия?", помимо
ответа, тихого настолько,
что я не смог его расслышать,
привел в волнение затылок.
(А я подумал: "Баллов шесть")
- Не слышу, громче!
(Восемь баллов)
- Студент?
- Студент. (Мои приборы
зашкалило)
- Какого курса?
- Второй. (Пошел ко дну "Титаник",
затоплен флагман "Петр Великий",
в горах Кавказа сел на мель
авианосец "Эйзенхауэр")
- Все верно, - царственный плешивец
отметил что-то, - до весны свободен.
Учись, студент. - Он олицетворял
собою благородство государства,
готового терпеть полгода, прежде,
чем выставить студента под ружье.
- Фамилия?
Я сделал шаг вперед.
- Байка...
- Не слышу, громче!
- Байкалов, говорю!
Он отыскал меня в своих записках.
- Опять студент?
- Студент.
- И курс второй? Ну, развелось вас. Стоит
поблажку дать, и все, как тараканы,
полезли в щель. По мне бы,
от материнской титьки - сразу в строй.
Чтоб знали жизнь. - Пока он излагал
основы своего жизнеустройства,
моя повестка перекочевала
из общей папки в тоненькую стопку
отложенных. - Весной придешь. Учись.
Фамилия?
Я тихо вышел,
сперва из комнаты, потом спустился
по лестнице военкомата
и быстро перелез через забор...
Гиппиус любила повторять:
Если надо объяснять,
то не надо объяснять.
Мои сомнения смешны. Случилось все
так, как должно было случиться,
иначе быть, наверно, не могло.
Так что ж меня не оставляет чувство,
