Николай Лесков - В тарантасе
Обзор книги Николай Лесков - В тарантасе
Николай Семенович Лесков
В ТАРАНТАСЕ
Утром рано полусонные, всею компаниею послезали мы с сеновала и как только уселись в тарантас, так начали опять дремать или, как выражался Гвоздиков, «начали удить». Ямщик позевывал и пожимался в своей свитенке; у него тоже «клевала». Бубенчики мелодически погромыхивали и еще более усиливали снотворное влияние ранней зари. Отъехали верст восемь, солнышко уж поднялось над лесом, час был осьмой, в начале. Купец проснулся, зевнул и, перекрестив рот, сказал со вздохом:
— Видно, уж не рано.
Гвоздиков тоже проснулся, протер глаза и сказал:
— Ась?
— Не рано, мол, говорю, видно, — повторил ему купец.
— Неравна рана, Семен Андреевич, иная рана бывает с полбарана.
— Бреши, — отозвался купец, опять зевнул и опять перекрестил рот.
— Чего брехать? Брешет брох о четырех ног. А желтоглазый-то мой! — обратился он вдруг к товарищу. — Ишь, ишь, — продолжал он, указывая мне на него пальцем. — Клюет у него, клюет. А, а! Смотрите, ишь!
Желтоглазый, качаясь с боку на бок, действительно точно прицеливался и вдруг клюнул в самые колени к купцу, который сидел против него.
Гвоздиков так и покатился.
Желтоглазый, ударившись носом, проснулся, поднял шапку и надел ее на голову.
— Окунь что ли? — спросил надрывающийся со смеха Гвоздиков.
— Окунь, — отвечал молодец недовольным голосом и опять начал клевать.
— Ишь, собака, опять спит! Это ему все с древлего благочестия так приваливает, — сказал Гвоздиков и схватил его за нос. — Я вот тебе нос-то оторву, в моленную и не пустят, скажут, закон, видно, нарушил.
— Полно дурачиться, — отвечал терпеливый сорокалетний молодец. — Чай, не махонький ты!
— Полно, дура молошная! — отозвался приказчик. — Постойка-сь, — прибавил он, обратясь к ямщику.
Все проснулись. Тарантас остановился середb дороги. Первый полез вон приказчик, за ним купец и все другие, даже и ямщик соскочил… Потом опять поехали.
Едем. Спать уж не хочется, а только позевывается.
— Купцы! — раздается с козел.
— Асиньки? — говорит Гвоздиков.
— Вот то самое место, где я приятеля-то побасловил. А вон видать и селение, вон, вон, — продолжал ямщик, указывая кнутовищем в сторону. — А тут вот за горкой, насупротив самого села на большаке будет «питейный», сладкую и всякую держат, и пива вчера бочку, Гришка баил, привезли.
Он немножко помолчал и потом прибавил:
— А то проезжающие тож как-то пили да попотчевали, так кислое было такое, теперь вот свежего привезли с пивоварни.
— А ты пьешь? — спрашивает купец.
— Теперь не пью, а как поднесут, так выпью.
— А часто подносят?
— Купцы подносят.
— А господа?
— И господа, бывает, подносят. Только реже. Из молодых так ничего, подносят.
Перевалили пригорок. Под взволок ямщик пустил тройку шибко и за четверть версты не доезжая кабака спросил:
— Не останавливаться што ль?
— Попотчуете, Семен Андреевич? — спросил Гвоздиков.
— А, бес! Ну, ладно.
— Так стой, слышишь, у кабака!
— Хорошо.
Ямщик разом осадил тройку у самых дверей откупного заведения, так что коренная замотала головой и, упершись передними ногами, два раза потянула вожжи, а потом скосоротилась, зевнула, показав свои желтые зубы с черными пятнами, и встряхнулась.
— Будь здоров, — сказал ямщик и, обойдя тройку, покачал без всякой нужды запряг. Мы опять постояли у плетня, Гвоздиков бросил желтоглазому куда-то горсть пыли, тот назвал его дураком, а приказчик молошной дурой.
Вошли в «заведение». Декорация известная. Стойка. Полки со штофами, полуштофами и шкаликами, бочка с медным краном, заспанный целовальник, нечесаная девочка лет десяти, а в дверях у перегородки женщина с ребенком на руках и с подбитым глазом.
— Пива што ли? а? — спросил Семен Андреевич.
— Что пиво? дрянь. Утром не годится кишки полоскать, — отвечал Гвоздиков.
— Ну чего же? Что там у тебя есть? — спросил он, обращаясь к целовальнику.
Тот обернулся полуоборотом к полкам и, глядя на них, заговорил:
— Тминная, полынная, сладкая, французская, ликер, бальзан.
— Давай бальзану!
— Сколько?
— Давай на всех.
— Давай полшкипера! — потребовал Гвоздиков.
Целовальник снял полштоф, тряхнул его, взглянул на свет и, поставив на стойку, крикнул:
— Аниска!
Девочка подскочила к отцу.
— Где гвоздь?
— Я не знаю-с, — пропищал ребенок.
— Не знаешь? Погоди ты! Я вот тебе ужо волосенки-то оборву. Ищи скорее, постреленок! Девочка засуетилась.
— Вот, на гвоздь, Митрий Егорыч! — сказала жена, протягивая целовальнику обваленный в свечном сале двутесный гвоздь.
— Небось, сама вчера с сестренкой затащила, — продолжал целовальник, обращаясь к дочери. — Дай срок, я те уши-то оболтаю.
Девочка шмыгнула за перегородку к матери. Целовальник вытащил запечатанную бумажную затычку из полуштофа, обтер своей грязной лапой горлышко и поставил посудину опять на стойку, достал из-под этой стойки стаканчик, к дну которого присохли две мухи. Он выковырнул покойниц ногтем из сосуда, где они восприяли смерть, и, толкнув стаканчик об стойку, поставил его на дно.
— А закусить?
Целовальник опять потянулся под стойку и вынул оттуда деревянную тарелку, на которой лежала какая-то рыба, жаренная в конопляном масле, и положил на край тарелки щепотку соли.
Гвоздиков взял тарелку, понюхал рыбу и сказал:
— Стервядь, ай бишь стерлядь.
Выпили. Бальзам оказался самого неприятного вкуса, но такой, однако, крепкий, что откупщик смело мог бы влить в него водицы. Порция была достаточная, и выпей ее каждый из нас дома — голова пошла бы кругом, а в дороге ничего. Стерлядь тоже всю съели. Ямщику поднесли стаканчик, и на закуску он взял пару засиженных мухами баранков. Повеселели. Все уселись.
Началась беседа. Головинщинский крестьянин по обыкновению повернулся лицом к «обчеству», сидящему в тарантасе, и, вероятно, под влиянием вчерашнего рассказа нашего ямщика спросил:
— И отчего бы это воровство было в нашем народе?
— Во всяком народе есть воровство, — отвечал купец.
— Где народ, там и воровство, — заметил приказчик.
— Ну, нет-с. Вот у немцев нет воровства, — возразил Гвоздиков.
— Как нет! Не может быть!
— Истинно говорю, нет, и у шведов теперича тоже нет-с: мне артельщики в Петербурге рассказывали.
— Врут.
— Чего же им врать?
— Врут, да и только.
— Нет, у немцев воровства нет, а мошенничество у них точно бывает.
— Не все одно, что вор, что мошенник?
— Ну, нет-с. Равно, да неравно. Вор теперича всякий может быть: и из солдат, и из мужиков, а уж смошенничать ему против немца не удастся. Оттого и артельщики говорили, что из немцев все больше мошенники выходят.
— Врут твои артельщики. А шведы, говоришь, не воруют? — спросил приказчик.
— Не воруют.
— А замки шведские кто делает?
— Шведы.
— Ну, коли замки делают, так значит и воры у них есть.
— Это точно. Как же это мне артельщики не говорили? А замки точно что шведские есть, и еще сердцевина в них этак на шестеренке поворачивается.
— Вот тож и есть.
Молчание.
— Ну, а англичане? — опять спрашивает крестьянин.
— Англичане и дома совсем никогда не живут, — отвечает купец, — они все в разъезде, потому им и воровать-то некогда.
— Должно, все по торговой части? — спрашивает крестьянин снова.
— Известно, купцы все.
— А кто ж у них при домах-то остается?
— Женский пол.
— Тек-с. Один женский пол! — Крестьянин покачал головой.
— Ну, а господа у них есть? — добивается он снова.
— Какие у них господа! У них и царя-то заправского нет.
— Как же, так без царя и правят?
— Без царя.
— Тек-с. — Мужичок опять закачал головой от недоумения. — Отчего ж это они все торгуют?
Купца стали затруднять ответы, и он сказал:
— А так, охоту к этому имеют и торгуют.
— Так им определено, — сказал хранивший молчание желтоглазый.
— Кем определено-с?
— Свыше.
— Свыше?
— Свыше.
Мужичок опять сделал «тек-с» и покачал головой.
— Ты почем это знаешь? — спросил приказчик.
— От верных людей слыхал.
— Что ж ты слыхал?
— Что всякий это народ живет не своим произволением, а как кому, значит, линия назначена.
— Кто же ту линию-то проводил?
— Был такой человек.
— Все врет желтоглазый, — вмешался Гвоздиков.
— Врет, да не я, — отвечал молодец.
— А ты, коли знаешь, говори толком, — сказал приказчик.
— Да что говорить! Говорить можно, потому от верных людей слыхал.
— Где ему слышать! — сказал опять Гвоздиков и подмигнул мне глазком.
