Евгений Козловский - Кгасная площадь
Обзор книги Евгений Козловский - Кгасная площадь
Козловский Евгений
К'гасная площадь
Евгений Козловский
К'гасная площадь
Памяти Евгения Харитонова
1. ДОЛГОМОСТЬЕВ И ЕГО РОЛЬ Сжимая в потной руке букет желтых астр, Долгомостьев переминался с ноги наногу у парапетаИсторического, насамом обрезе огромной, пустынной, покатой, словно Земля из космоса, Красной площади. Синее небо, напитанное сияющим солнечным светом, представлялось Долгомостьеву вопиюще неорганичным в контексте данной географической точки, и действительно: положено было бы идти дождю, но, по слухам, артиллеристы с ракетчиками, специально к Олимпиаде, ежедневно разгоняли тучи над Москвою, расстреливая в воздух -- пылью -- тонны золотаи платины, и, возможно, слухи эти имели под собою определенные основания: едваокончилась третьего дня церемония открытия Игр, как над вымершим, одною, казалось, милицией населенным городом с удвоенной силою, словно наверстывая, ударил дождь и лил до утра. Впрочем, Долгомостьев, все лето занятый натурными съемками в Эстонии и вырвавшийся в столицу наденек -- специально, чтобы встретить Рээт, -- слухов не слышал и о третьеводенешнем дожде не знал, анеорганичность ощущал потому, что Москву всегдапредставлял в сырости и тумане, даже, кажется, зимою, даже в Новый год, и ни безводное лето, не столь давнее, когдаудушливо горели торфяники и лесавокруг, ни еще менее давняя зимас морозами засорок, с полопавшимися трубами отопления и троллейбусными проводами, оставаясь в памяти, общего впечатления разрушить не могли. Другое дело -- Ленинград. Долгомостьевград. Тот, напротив, когдаб ни приехал Долгомостьев: зимой ли, летом ли, осенью, -всегдапредставал непасмурным. По Долгомостьеву получалось, будто самаприрода, хоть и с национальной медлительностью, аподчинилась российской литературной традиции и известному постановлению Совнаркома, -- и потянулись вслед правительству в новую имперскую столицу гниль, плесень, насморки, запах болотаи ощущение непрочной упругой корочки между ногой и вязкой бездною. Одних только наводнений покуданедоставало.
Рээт, обычно по-эстонски пунктуальная, опаздывалауже минут напятнадцать, что, пожалуй, значило: не придет вовсе, но Долгомостьев не хотел этому верить и все мялся возле Исторического, и веселые блики от чистенькой, полированной, темно-серой брусчатки Главной Площади Государстваплыли, двоились, троились в глазах, размывались, словно сквозь диффузион, уводили мысль из столицы, навязывали неприятное воспоминание о давнем ленинградском случае, произошедшем, когдакрупное, красное солнце перед самым закатом задержалось намгновение в распадке Невского, рядом с бессмертной Адмиралтейской иглою, нанет сжевало в три четверти к нему повернутый золоченый кораблик и особенно рельефно осветило шевелящуюся двумя лентами по сторонам трехкилометровой мостовой пеструю беззаботную толпу, праздничную общность с которою радостно ощущал Долгомостьев в тот вечер.
Грузный ЫЛАЗы, зеленый, с белой -- обводом -- полосою, с раструбом воздухозаборниканазаднем закруглении крыши, осторожно поворачивающий под Ыкирпичы наМалую Садовую, рассек правую (если смотреть лицом к солнцу) ленту. Долгомостьев оказался насамом срезе. Жестяной двуцветный бок, пожилые лицазапыльными стеклами плыли в нескольких сантиметрах от глаз. Странно знакомым приманивали взгляд эти лица, но вдруг стало не до них, потому что каким-то выступающим крючком, под зеркало заднего вида, что ли, зацепил автобус и опрокинул наасфальт стоявшего тут же, насрезе, человекачерез три от Долгомостьеванаправо маленького сумасшедшего с рыжими усами и бородкою, в кепочке, в кургузом пиджачишке -- опрокинул под собственное переднее колесо, тот только руками успел взмахнуть, неловко и нелепо. Не одну сотню шагов прошел Долгомостьев с человечком в общей толпе, краем глазазамечая его, потому что невозможно было не заметить резких жестов и громкого, маловнятного бормотания, однако внимания, в сущности, не обращал, поглощенный своим, даи автоматически сторонясь неприятной патологии.
Лишний воздух с шипением стравливался из-под колодок: водитель, углядевший, почувствовавший ли, давил что есть силы натормозную педаль. Давила: водитель былаженщина, старуха, с носом, едване касающимся нижней губы, в сивом нейлоновом парике, чуть съехавшем набок. Сумасшедший лежал головою натротуаре, ногами перед правым передним колесом, и оно, огромное, едвазаметно поворачиваясь, накатывало наних. Лежал показалось бы не точным, слишком спокойным словом, если бы не включившийся в момент падения безумцаГигантский Рапид, расчленивший мгновения напочти стоп-кадры, и вот в этом стоп-кадре -безумец лежал. Ничего, думал Долгомостьев, напряженно-брезгливо готовясь услышать неприятный хруст костей, переломы дело скверное, но поправимое. Не затормозил бы вот прежде, чем съедет с ног: больно! Впрочем, Долгомостьеву, может, только сейчас казалось, что думал, атогда, наверное, сознания доставало лишь фиксировать. Киноглаз.
Воздух шипел. Зеленоватые лицавнутри автобуса, почуя происшествие, расплющили носы и как-то сразу, вдруг, узнались, прежде не виданные вживе никогда, но навязчиво знакомые по портретам: с седыми почти до голубизны усами и выцветшими, некогдаголубыми глазками бывший наркоминдел Молотов Вячеслав Михайлович; Анастас Иванович Микоян, тоже седенький, тоже усатый, только восточная закваскане всему покаперцу далапревратиться в соль; рядом, в соседнем окошке, круглое безволосое лицо под бликующей лысиною, лицо недавнего премьера; и еще -- над маршальскими и генеральскими погонами, над планками и орденами -- знакомые, знакомые физиономии; атам, дальше, в глубине, не Дулов ли Семен Ильич, он же Израйлевич? -- расплющили носы, но из-завысоты своего положения углядеть ничего не могли, австать, открыть форточку, высунуться -до этого не сумел догадаться из них никто.
Скорость, хоть и первоначально небольшая, хоть и колодки работали напределе, гасласлишком медленно для событий, развивающихся намостовой не то еще Невского, не то уже Малой Садовой, чуть ли не натом самом месте, под которое лет сто назад подкапывались бородатые террористы взорвать царя, и Долгомостьев подумал, что зря он мысленно тормозил торможение -- его и такого могло не хватить для относительно благополучного исходадела. Колесо, вместо того, чтобы, ожиданно хрустнув, переехать ноги, принялось толкать их перед собою, подминать и поворачивать, и тело сумасшедшего, словно гигантская секундная -- милисекундная -- стрелка, стронулось и пошло описывать плавную дугу, покудане остановилось головою-наконечником, с которого при последнем довороте слетела, наконец, обнажив веснушчатую плешь, кепка, точно против зевачерной воронки -- если смотреть снизу, с мостовой, колесу навстречу -заднего сдвоенного колеса. Тут самым поразительным казалось видимое бесчувствие, бездействие безумца: непонятно, хотел ли он, но, во всяком случае, ничего не успевал сделать, чтобы изменить свое положение. Даже вроде бы крикнуть не успевал. Над ним, как над манекеном, как над восковой куклою, властвовали одни законы механики и сопротивления материалов. Те успевали.
Время вело себя скверно. Недоставало его или было в избытке, Долгомостьев сообразить не умел, однако, понимал уже, что колесо остановится не прежде, чем взберется нанеправильный шар головы, и тот сомнется, лопнет, точно яйцо всмятку, накоторое наступили подошвою, только кровь брызнет и мозг, -- понимал так определенно, что даже мог и не смотреть дальше, тем более, что очень не по себе стало бы -- увидеть это. Но уйти некуда: автобус, не продвинувшись заистекшие рапидные мгновения и натри метра, по-прежнему загораживал дорогу, -- даи некогдауходить, просто некогда, и брызнулакровь, и брызнул мозг, и несколько капель осело пятнышками набрюки Долгомостьева.
Рапид вырубился, и тут же появился звук (все прежнее шло без фонограммы, даже воздух шипел одними фонтанчиками пыли). Автобус, оказывается, затормозил: стоял как вкопанный, обрастая толпою. Кто-то визжал, откуда-то свистели. Лицапассажиров посерели, расплылись запыльными стеклами и уже не казались похожими напортреты властителей былых времен -- обыкновенные пенсионеры, немолодые, усатые, лысые. Долгомостьев зло, ожесточенно работая локтями, с матом сквозь зубы, обогнул автобус, мельком, углом глазазаметил, как, стирая париком испарину со лба, спускается из высокой кабины лысая старуха-шофершав оранжевых ярких брюках (стоп-кадр), и пошел дальше, но буквально напятом шагу почувствовал властное прикосновение жесткой руки. Долгомостьев вздрогнул и обернулся. Капитан Кукк, козырнул белобрысый милиционер. Я хотел бы привлечь вас в качестве свидетеля. В речи капитанаслышался едвауловимый акцент, кажется прибалтийский. Я ничего не видел! непонятно почему испугался Долгомостьев. Я смотрел в другую сторону. В таком случае извините, сновакозырнул капитан и направился к месту происшествия, и тут Долгомостьев вспомнил милиционера, догнал его, единого в трех лицах: реального и полуотразившегося в двух смежных автобусных окнах: я правданичего не видел! -- хотя тот и не проявил недоверия к предыдущим показаниям Долгомостьева. Вы ведь должны меня знать, мы встречались осенью у мавзолея, наКрасной площади, и Долгомостьев приподнял безымянными пальцами брови, амизинцами чуть растянул ноздри. Извините, насей раз раздраженно повторил милиционер. Я вижу вас впервые. И мне некогда. Зачем было его останавливать?! выругал себя Долгомостьев. Но ведь и он остановил меня неспростаю. Солнце по-прежнему жевало золоченый кораблик, снизойдя разве что намиллиметр.
