Александр Саранцев - Кунимодо
Обзор книги Александр Саранцев - Кунимодо
Саранцев Александр
Кунимодо
Александр Саранцев
Кунимодо
Александр Петрович Саранцев - известный режиссер, сценарист, кинооператор - родился в 1927 году. В конце Великой Отечественной войны был призван в армию, воевал на Дальнем Востоке. Окончил ВГИК. Более сорока лет работал в документальном кино.
По своей документальной повести "Что с нами происходит?" снял фильм о В.М. Шукшине "Верность".
Лауреат премии имени Александра Довженко. Живет в Москве.
I
После того как Сталин убедился, что Рихард Зорге прав и что японцы в Маньчжурии (Квантунская армия) границу не перейдут, на Дальнем Востоке из наших военных остались одни пограничники.
Рассказывали потом: "Самураи нагло вели себя. Соберутся, бывало, с топорами, пилами и на нашу территорию за дровами. А мы стоим на вышках, смотрим и молчим. Приказ был не трогать, на провокации не поддаваться".
Потом-то они присмирели, когда в мае 45-го части Рокоссовского прибывать стали; эшелоны катились от Балтийского моря к Тихому океану один за другим - шпалы дымились! Лихие ребята понаехали, любо-дорого смотреть было: руки до локтей в трофейных часах, сапоги немецкие, кованые, на портупее чуть не у каждого - кольт, вальтер или маузер. А уж на груди-то! У любого - целый "иконостас" из орденов и медалей...
И в августе месяце война началась на Дальнем Востоке.
Нас из учебного полка в Красноярске привезли в пополнение 633-го Ковенского орденов Суворова и Кутузова стрелкового полка. Я оказался в полковой артиллерии командиром третьего орудия.
II
Прошли мы с боями от станции Градеково вдоль железной дороги, через Мулин и Нинань, до Муданьдзяна. Тут война закончилась, полк поставили гарнизоном в этом китайском городе. Наша батарея разместилась на окраине, в одноэтажных домиках бывшего японского военного поселка. Казарменной жизнью стали жить, уже несколько дней прожили.
Непривычно - тихо и спокойно...
И вот однажды (я в тот день был в карауле, разводящим) слышим, часовой у шлагбаума кричит: "Начальник караула, на выход!" Начальник караула, лейтенант был, говорит мне:
- Иди посмотри, чего он там...
Вышел, смотрю: часовой этот, солдатик молоденький, стоит, винтовку наизготовку держит и куда-то в сторону сопок показывает. Я глянул туда:
- Мамочка родная!..
Военная мотоколонна вытягивается из ущелья между сопками. И видно, что машины-то не наши: цвет у них желтоватый, не такой, как у нас. И в кузовах, будто на параде, сидят - рядами, винтовки между коленок, кокарды на шапках! - солдаты. Целый полк, не меньше, и на передней машине знамя, белое полотнище бьется на ветру, блестит даже.
- Японский бог!.. - не разобрал я сначала-то.
У них боевые знамена белые были, и тут - такое же...
Потом только, когда они ближе подъехали - тут уж и начальник караула выбежал, - мы все-то вместе и сообразили: "Сдаваться едут!" В сопках где-то бродили, не знали, а тут, видать, и до них дошло, что война-то закончилась...
Едут они, мы стоим.
А что нас? Горстка, а там целый полк и все на автомашинах, колонна конца не видно! От гула моторного земля дрожит! Мы, конечно, караул в ружье подняли, а что толку-то?
И смех и грех...
Подъехали они, остановились. Из передней машины офицер вышел, командир наверно, с ним еще один, солдат-переводчик. Докладывают: "Просим принять капитуляцию..." Лейтенант на меня смотрит, я на него: что делать-то? Он пожал плечами, ремень поправил и говорит:
- Сдавайтесь.
Полопотали они между собой, переводчик опять к нам:
- Требуем, чтобы капитуляцию принял офицер в звании не ниже вот... нашего командира полка.
А какие у них там звания?
Отправили мы посыльного в гарнизон. Там бегали-бегали, разыскали начальника штаба полка, майор был. Привели. Главный японец увидел его, подошел, честь отдал. Отрапортовал. Снял саблю свою самурайскую, с длинной ручкой, подает. Наш майор по всей форме принял и приказывает: "Всем спешиться! Сложить оружие..." Тут уж начальство понаехало из дивизии, оперативники, "СМЕРШ" - началась сдача в плен, как положено: бросают оружие в кучу, отходят в сторону, строятся поротно. Офицеры штабные и командир полка стоят отдельно.
Целый день валандались с ними.
Считали, переписывали, а потом... Их ведь девать куда-то надо? А тут городок этот военный, японский; мы-то заняли только часть, а с другой стороны он весь пустой - такие же домики одноэтажные, новенькие. Выдали им с трофейного японского склада японскую колючую проволоку, напилили они столбов; отмерили им квадрат в этом военном городке. Вкопали столбы, натянули колючую проволоку, ворота поставили.
И стали они жить-поживать - в лагере для военнопленных.
А нашей батарее, раз мы "приняли капитуляцию", приказали организовать караул по охране этого лагеря. Выделили солдат, разводящих назначили, нового начальника караула (капитан по званию), и началось: строятся каждое утро, ихний главный кричит команду, подходит с докладом к начальнику караула. Потом унтер-офицеры перекличку делают, считают. Все на месте, все в порядке... Выделяют по паре солдат от каждой роты, берут котлы и идут на склад получать продукты - рис, чумизу, гаолян. Мясо иногда давали. Несут все это на кухню. У них там, с противоположной от входа стороны, как бы на задах лагеря, было организовано что-то вроде продпункта. Столовая не столовая... пищеблок, в общем. Кухни стояли походные, ихние же, и дежурная команда при этих кухнях.
И вот о ком теперь рассказ-то.
III
Был там у них парень, повар.
Сбитый такой, крепкий японец; подвижный, общительный и даже веселый, в том смысле, что не унылый, как было бы положено пленнику-то. Волосы на голове торчком, сквозь желтую кожу плотный, дымчатый румянец; глаза черные, узкие, взгляд живой и хи-и-итрый! Часто улыбался, причем улыбка была не пустая, не заискивающая и фальшивая, как у большинства за колючей проволокой - этот улыбался открыто, искренне, как улыбаются люди молодые, здоровые и уверенные в своей силе и удачливости.
Часовые у нас стояли по углам ограды, а на ночь высылались так называемые патрульные посты - часовой должен был все время передвигаться от одного угла к другому и обратно. В зоне одного такого патрульного поста, как раз посередине дальней от ворот ограды, и был тот самый пищеблок, где работал этот японец.
Кунимодо звали его.
Каждый раз идешь от угла к углу, часовых разводишь, он (по-русски нахватался уже!) кричит из-за проволоки:
- Ка-пи-тана, ка-пи-тана! Здрова!
- Здорово, Кунимодо!
Мы, по правде сказать, всерьез к этим японцам и не относились. Как оно, дело это, дуриком началось, так все и шло. Да какие-то они вроде уже и безобидные были, эти японцы, вроде уже и жалко их было, и... Ну они без погон, без ремней шляются без дела по лагерю из угла в угол. Хотя на поверках и в строю вообще дисциплина у них была - будь здоров еще! Офицеров своих они слушались. Бывало, утром смотришь - у них там построение, команды кричат, бегут, строятся. Выходит командир, ему рапортуют, он идет вдоль строя, внимательно всех осматривает. В лица вглядывается. Глядишь, к какому-то солдатику подойдет, у них разговор какой-то происходит: ла-ла! Ла-ла-ла! Вдруг разворачивается - бац! Солдату по морде. Тот стоит не шелохнется.
- Ни хрена себе! - думаем. - Порядочки...
А этот-то, Кунимодо, повар. У него, конечно, было среди них положение привилегированное, потому что, как там ни говори, а в плену не на курорте: питание у них не ах какое было. Перед ним даже и офицеры заискивали, продукты-то в его распоряжении были. Он и жил на кухне, а на поверках даже и не появлялся.
Мы с ним все уже перезнакомились, весь караул. И я не знаю, почему он меня как-то особенно выделил? Может, потому, что разные мы с ним были, совсем разные. Он уж очень черный был, волосы у него прямо как проволока торчали во все стороны; а я отроду белокожий, и волосы в молодости светлые были и вились немного - волнами.
Не знаю.
Бывало, станем мы с двух сторон проволоки, смотрим друг на друга и разговариваем. Хотя какие там разговоры-то? А вот ведь разговаривали... Уж больно и мне-то, прямо скажу, было интересно с ним, иностранец ведь! У меня часы были трофейные, немецкие, он как-то увидел их, снял свои и ко мне:
- Ка-пи-тана, ка-пи-тана! Сисы, сисы!
- Ну и что "сисы"? - спрашиваю, думал, он меняться хочет.
А он их протягивает через забор: вот, мол, тебе часы, а сам на себя показывает, стучит в грудь и пальцами по ладони перебирает: "Я, мол, пойду к мадам..." - говорит и на руках будто качает что-то: "Вуа-а! Вуа-а!.." - ну, что у него где-то там "мадам" и ребенок, домой надо... Я говорю: "Э-э, милый мой!.. Нельзя. Часы-то себе оставь, мадам отвезешь, а это вот нельзя..."
Тут началась пантомима!
Он принялся канючить, но все жестами: "Ка-пи-тана! Ка-пи-тана!" Бормочет и руками показывает: "Ты и я - друзья! Помоги мне! Вот будешь обход делать... - Он изобразил, как я иду с караульными вдоль ограды, - а я..." он постучал себя по груди, лег на землю и пополз под нижний ряд колючей проволоки; подсунул голову и стал - уже с этой, с моей, стороны - озираться: вправо, влево, на меня и потом... Взгляд его устремился куда-то вперед.
