Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
В одну из пятниц конца октября на свидание ко мне пришел Вальтер. Это была первая встреча после того, как мы два месяца назад расстались в ресторане. Вальтер меньше всего старался говорить о деле — хотя его он ни на минуту не забывал, — он все сводил к новым каламбурам и анекдотам, рассказывал свои амурные приключения.
Перед уходом Вальтер выбрал момент, когда мы остались вдвоем — сосед был догадлив и, превозмогая боль, на костылях вышел в коридор. Вальтер сказал прямо, что выбирать мне приходится одно из двух: или пойти работать к «шефу», или быть готовым к тому, что больше Ганс уже не получит нахлобучку за грубую работу. Гансом, как я потом узнал, он назвал человека, которому я выбил два зуба и который вместе со своими друзьями сбросил меня с моста в Эльбу.
Мне ничего не оставалось делать, как пойти на хитрость. Из разговора с Вальтером я понял, что, если я и на этот раз откажусь работать на высокого «шефа», я расстанусь с жизнью или в стенах больницы, или сразу же по выходе из нее. И я дал согласие.
Перед тем как покинуть меня, Вальтер пошел к моему лечащему врачу и узнал, что выпишут меня не раньше чем через неделю. Он сказал мне об этом, когда зашел проститься со мной. Да я и сам знал, что раньше чем через десять дней мне отсюда не выйти.
Он ушел. А я тешил себя надеждой, что, обманув Вальтера, я дня через три-четыре выпишусь из больницы и улизну на платформе товарняка в Берлин, а там ночью пройду в Восточную зону Берлина и буду вне опасности от преследования.
Через четыре дня вопреки воле лечащих врачей я настоял, чтобы меня выписали.
Когда я вышел на больничный двор и зашагал к воротам, у меня от слабости дрожали ноги и кружилась голова. Но мысль о побеге в Восточный Берлин вливала силы.
…Когда рассказчик дошел до того, как он очутился в Восточном Берлине, Сибирцев, не дождавшись, пока сигарета догорит до мундштука, закурил вторую. Временами ему становилось не по себе: а что, если этот немец, с которым он когда-то сходился грудь с грудью в бою, западногерманский шпион и приехал в Москву с заданием вербовать русских?
Видя замешательство Сибирцева, Отто сделал почтительный жест в сторону официанта и, когда тот подошел, заказал триста граммов «московской» водки, две кружки пива и бутерброды.
Официант принес водки. Отто больше половины разлил в два стакана. Один пододвинул Сибирцеву.
— Ну а дальше? — стараясь быть спокойным, спросил Сибирцев. Он путался в догадках: куда теперь повернет свой разговор немецкий гость?
Отто с улыбкой посмотрел на Сибирцева и на вопрос ответил вопросом:
— А что, если вы сейчас узнаете, что, войдя в доверие к местным властям Восточного Берлина, я был аккуратным и точным исполнителем заданий «шефа»? Что бы вы тогда сделали?
— Вопрос более чем смешон. Во-первых, я пожалел бы, что двенадцать лет назад отвел от вашего виска дуло автомата, а во-вторых, эту водку, которой вы собираетесь меня угощать, нам не пришлось бы пить.
Не отрывая пристального взгляда разноцветных глаз от лица Сибирцева, Отто устало улыбнулся.
— В вас, русских, мне нравится эта прямота и строгая, почти пуританская определенность… — Он остановился. Не закончив мысли, тревожно поднял голову, точно прислушиваясь к чему-то неприятному, опасному. Со стороны танцверанды неслись всхлипы джаза. — Вот под такую же музыку (а я ее запомнил на всю жизнь), на третий день после того, как я прибыл в Восточный Берлин, мне в парке, недалеко от пивного павильона, снова всадили нож между лопаток.
— За что? — настороженно спросил Сибирцев.
— За то, что я отказался работать с ними против русских.
О чем-то задумавшись, Отто грустно смотрел через плечо Сибирцева.
— И… как же вы потом?.. — не зная, как выразить свое сочувствие, бессвязно пробормотал Сибирцев.
— Снова попал в больницу. Лечили ваши доктора. Вернули с того света. И, как видите, лечили неплохо. На вашем хитром приборе сегодня бил кувалдой — добивал до предела.
— Да… — протянул Сибирцев. — Вы живете с риском. Танцуете на лезвии ножа. — И, помолчав, не то спросил, не то заключил: — А ведь плохо, сознайтесь, жить, когда каждый день из-за каждого угла подстерегает опасность?
— Зато знаешь цену жизни. Чувствуешь, что каждый прожитый день — это отбитый у врага новый опорный пункт.
— Может быть, лучше уехать в другую страну?
— Никогда! — резко отрезал Отто и запустил пальцы в свою черную густую шевелюру с прядями седых волос.
— А если… — Сибирцев замолчал, не договорив того, что хотел сказать.
— А если в третий раз врачи не отходят, то сын будет знать, что отец его был честным человеком.
— Где же вы сейчас, как с работой?
— Работаю в порту докером. Одновременно руковожу у себя антифашистским комитетом…
— У вас есть дети?
— Сын, скоро пойдет в школу.
— А мой уже во второй класс бегает. Отчаянный парень!
Отто поднял над столом стопку водки и ждал, когда поднимет свою Сибирцев. Чокнулись молча, со значением, как бы желая сказать что-то большое, особенное, сердечное…
Первым заговорил Отто:
— Выпьем за то, чтобы сыновьям нашим никогда не пришлось встретиться так, как встретились первый раз их отцы.
— И чтобы отцы этих сыновей, — подхватил Сибирцев, роняя каждое слово, как кувалду па наковальню, — сделали все, чтобы такой встречи у их сыновей не повторилось. Вы, кажется, были шахтером?
— Четыре года.
— Тогда выдержите. — Сибирцев разлил остатки водки в стаканы. — Вот если мне когда-нибудь посчастливится побывать в вашем Берлине, то я буду пить там, как немцы, но наперстку. Но уж коли вы попали к русским — пейте по-русски. — Видя, как его собеседник, схватившись за голову, что-то мучительно припоминает, он обеспокоенно спросил: — Вас что-нибудь тревожит?
— Вспомнил! — обрадовано воскликнул Отто, одной рукой показывая на водку, другой — на пиво. — Полуторка с прицепом! Так, кажется, говорится у вас?
— Совершенно верно. Полуторка с прицепом. — Глядя на водку, Сибирцев зябко передернул плечами.
Отто поднял стакан с водкой.
— Через год в Москве будет фестиваль молодежи мира. Мы уже, конечно, не мальчики, но все равно приехать можно. Сделаю все, чтобы быть на фестивале! Туристом, экскурсантом, переводчиком, просто грузчиком — кем угодно, но я приеду на будущее лето в Москву.
Разноцветные глаза Отто блестели.
Тоном, в котором переплеталось несколько чувств: и русское хлебосольство, и желание жить в мире и дружбе, и глубокая вера в торжество разумного, доброго, Сибирцев произнес:
— За встречу на фестивале!
Выпили до дна.
С официантом рассчитывался Сибирцев. Когда Отто полез в карман за деньгами, тот придержал его руку и укоряюще погрозил пальцем:
— О нет, оставьте! Я вам не студент и не турист, а работаю на шагающем экскаваторе.
…Когда вышли из ресторана, над парком невыплаканной кручиной плескался голос. Пела Максакова:
Что ты жадно глядишь на дорогу
За промчавшейся тройкой вослед?
Знать, забило сердечко тревогу…
А через некоторое время могучий, густой бас Федора Шаляпина — передавали концерт но заявкам матросов Балтийского флота — неудержимым волжским половодьем затопил парк.
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны…
Отто, которому в эту минуту нравилось все, тихо, вполголоса, выводил песню (он пел ее вместе с другими в плену), не обращая внимания на то, что прилично и что неприлично для иностранного гостя:
Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река…
Так два бывших солдата двух государств, когда-то встретившиеся врагами в бою, теперь, как старые друзья, шли по московскому парку и, слегка захмелев, еле сдерживали себя, чтобы не подхватить во всю силу легких набатные звуки широкой, раздольной песни, исполняемой великим русским певцом:
…И за борт ее бросает
В набежавшую волну…
…Расстались они поздно, в первом часу ночи.
Проводив Отто до гостиницы, Сибирцев записал его берлинский адрес, имя жены, сына.
Сквозь хмельную счастливую улыбку Отто, сжимая в своей руке кисть Сибирцева, сказал:
— У вас все особенное: люди, небо и… будущее.
На прощание долго жали друг другу руки. Сибирцев уже было повернулся, чтобы уйти, но, словно что-то забыв, остановился.
— Все ясно, все как есть… Непонятно до сих пор одно: почему вы тогда в камере на пересыльном пункте, когда я был в карауле, на целый день затеяли какой-то сумасшедший танец?
Отто улыбнулся:
— Перед войной я хотел быть, чемпионом Германии по танцам на выносливость. За этот приз платили большие деньги… Помимо прочего, у меня была больная мать, и за душой никакой профессии.
