Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
«При чем тут мой плен?» — спросил я.
«А вы что думаете, архивы гестапо и в самом деле погибли девятого мая?» — ответил незнакомец.
Я пока не понимал, на что он намекает, хотя уже чувствовал, что провокация начинается.
«А вы, я вижу, артист… — сказал он и, сощурив левый глаз, хрипловато захохотал. — Кончайте, однако, эту игру. Скажу вам прямо: ваша добровольная сдача в плен на Восточном фронте и саботаж зафиксированы документально и подтверждены свидетельскими показаниями».
Меня всего словно пронзило током. Я переспросил, не путает ли этот тип меня с кем-нибудь, но он, словно давно заученный ответ, отчеканил, что восьмого апреля сорок пятого года сержант Отто Феллер, воспользовавшись суматохой во время уличного боя в Кенигсберге, захватил важные штабные документы и перешел на сторону русских.
С минуту мы молча стояли друг против друга. Я чувствовал, как кровь приливает к моим вискам, как кулаки мои тяжелеют и весь я дрожу.
Удар был неожиданный и сильный. Таким ударом можно свалить и не такого хилого, как хвощ, и узкогрудого человека. Дрожа всем телом, я подскочил к растянувшемуся на асфальте под аркой провокатору и уже отвел было назад ногу в плотном ботинке, чтобы размозжить ему голову, но на полпути остановил ее: мне был до брезгливости жалок этот трусливо оскаливший кровоточащие зубы человек. Он шевелился в моих ногах, как полураздавленный червь.
Остановились двое прохожих. Кто-то крикнул полицейского. «Уходить!» — мелькнуло у меня в голове. Я заскочил в соседнюю арку и дворами скрылся в другом переулке, а через минуту уже спокойно вышагивал по многолюдной улице.
В полуторамиллионном Гамбурге уйти от полицейского не так-то трудно. А пешеходы в нем, как пешеходы во всех больших городах, всегда куда-нибудь торопятся.
В этот день я вернулся домой поздно. Когда я подошел к кровати матери, то увидел ее изменившееся лицо. Таким я его никогда не видел. Оно было по-монашески кротким и безропотно-блаженным, как будто за всю свою жизнь она впервые сбросила с груди холодную могильную плиту, под которой, задыхаясь, молила смерть, а смерть не приходила. Но вот она пришла…
Долго плакал я, стоя у изголовья матери. Я целовал ее холодный лоб, ее руки… Я был один. И чем дольше я плакал, тем острее чувствовал свою беспомощность и одиночество…
…В парке зажигались огни. Вечерний холодок, настоянный на запахах цветущего шиповника, плыл из-за ограды летнего ресторана. Диктор по радио уже в третий раз передавал о том, что потерялась шестилетняя девочка Инна, в розовом платьице и белых сандалиях. Мать ищет потерявшуюся девочку в дежурной комнате милиции парка.
Сибирцев вытащил из пачки последнюю сигарету и не торопясь размял ее. Все, о чем рассказывал ему Отто, как на экране, зримо проплывало перед ним. Он не видел Гамбурга, но он знал, что такое смерть матери. Он не заходил, голодный в ресторан «Шварцвальд», но он хлебнул в детстве голода неурожайных лет. И знал, что такое безоружным грудь в грудь стоять с человеком, у которого в кармане нож, а в голове одна мысль: «Сейчас пустить его в ход или повременить?»
— Рассказывать дальше? — спросил Отто и положил перед Сибирцевым новую пачку сигарет.
— Да. Я готов слушать вас весь вечер.
Разноцветные глаза Отто остановились на одной точке, и, словно вглядываясь в свое прошлое, он осторожно, чтобы памятью не ранить сердце, продолжал:
— Свое одиночество я переживал тяжело. Последний человек, который создавал в моих глазах видимость семьи, была мать, но и ее теперь нет. Когда она лежала в открытом гробу, я еще видел мать и испытывал чувство, будто мне снится страшный сон; сквозь это забытье я какими-то маленькими неуснувшими клетками мозга, моментными проблесками осознавал, что все это так, что это не сон, что нужно встряхнуться и как можно скорее окончательно проснуться, чтобы не видеть пепельно-серые губы матери и ее восковые, желтые руки, сложенные на груди.
И это чувство тяжелого сновидения, от которого я никак не мог освободиться, я испытывал даже в последние минуты, когда сырые комья глины ударили о сосновую крышку гроба. А через несколько минут на месте, где была яма, высился свежий бугор земли, на который был поставлен грубо сколоченный деревянный крест.
А когда прошло несколько часов, я поднимался уже по крутым ступеням моста через закованную в бетон Эльбу. Я уже ясно отдавал себе отчет, что мать умерла, что я остался один в целом мире. Один… Спешить некуда, заботиться не о ком. Лекарства покупать не нужно.
До самого вечера я бесцельно бродил по городу, подолгу стоял на перекрестках, ожидая, когда пройдет последняя машина. Иногда, задумавшись, стоял до тех пор, пока не хлынет новая волна машин и не перекроет переход. Это была бездомная, голодная пустота…
Я даже забыл, что со вчерашнего утра ничего не ел. Времени было девять часов. На столбах набережной Эльбы вспыхивали фонари, зажигались огни в домах. «Домой? Зачем? Кто там ждет?» Наступали часы, когда особенно остро ощущается одиночество. Если днем его можно еще утопить в мелочных хлопотах, в поисках работы и встречах со знакомыми, то вечером, когда зажигаются огни и семейные люди спешат разделить свои радости и неудачи в кругу родных и близких людей… Одинокие люди, тем более если у них пустые карманы, с затаенным страхом бредут в свои немытые четыре стены, пугаясь собственного одиночества.
Домой я не спешил. Мне было приятно стоять у каменных перил моста и ощущать, как дождевые капли падали на мою рубашку и холодком щекотали плечи. Внизу, облизывая языками волн бетонные берега, спокойно дышала укрощенная и приученная к немецкому порядку Эльба.
В дождевой измороси было что-то осеннее, зябкое, сиротливое… Я облокотился на перила моста, вглядывался вниз, где на витых волнах плясали огненные столбы, падающие от фонарей набережной. Чем дольше я смотрел на огненную дрожь реки, где струистые золотые гребни умирали так же неуловимо для глаза, как рождались, тем дальше уплывало из моего сознания щемящее чувство пустоты.
Так я стоял до тех пор, пока не почувствовал сильную боль в спине, чуть повыше левой лопатки.
И это ощущение чего-то горячего, пронизавшего насквозь все тело, было так знакомо, что в какие-то доли секунды мелькнула мысль, что я ранен, что мне угрожает опасность, что нужно защищаться… Но что это за опасность и как ее избежать — на этот вопрос мозг мой не успел ответить. Глухой удар по голове — я его слышал — отдался звоном в моих ушах. Я увидел, как в огненную пляску витых волн Эльбы вплелись радужные круги и разлетающиеся искры…
Отто энергично потирал пальцами лоб, словно вспоминал, что же было дальше.
— Меня спас старик рыбак, которому я свалился чуть ли не на самую голову. Он сматывал удочки и вдруг увидел, как перед самым его носом в воду грохнуло большое человеческое тело. Глубина реки в этом месте, на мое счастье, была не больше полутора метров. Я не успел даже нахлебаться воды, когда прибыл полицейский катер и меня с помощью водолаза подняли на борт.
Когда ко мне вернулось сознание, я не сразу догадался, что нахожусь в больнице. Только уже потом по бинтам да острому запаху лекарств и боли в спине я понял, где нахожусь и почему сюда попал. Вспомнились похороны матери, скитания по городу и любование Эльбой с моста… Последующие события память обрывала.
На третий день, когда спала температура и я почувствовал, что ко мне возвращаются силы, к моей койке подошла няня с огромным кульком.
«Это вам», — сказала она.
Я удивился.
«Наверное, родственники или друзья. Вот тут есть письмецо». — И она подала мне конверт.
Что-то словно захолонуло в моей груди. По телу волнами расплылась слабость. Сознаюсь: мне было страшно. «Неужели они знают, что я остался жив?» — была первая мысль.
Пока няня складывала в тумбочку фрукты, варенье и шоколад, я лежал не шевельнувшись. Я боялся открыть конверт с незнакомым круглым почерком.
В письме говорилось, я помню его почти дословно:
«Отто, мы очень огорчены, что ты угодил в больницу. Больше всех беспокоится «шеф». Скорее поправляйся и приходи. С приветом. Твой Вальтер».
Дни проходили тягуче и однообразно. Раны заживали медленно. Несколько раз (особенно после получения от Вальтера записок, в которых он ясно намекал, что меня уберут, если я не буду работать по заданию «шефа») открывалось кровохарканье — ножевая рана проходила через левое легкое.
Выздоровление меня пугало. Я знал, что, пока я в больнице, меня не подстерегает опасность, но, стоит мне только выписаться и не прийти в назначенную пятницу в «Шварцвальд», меня может ожидать участь того дня, в который я похоронил мать. «Уберут… Зарежут или отравят…» — все тверже приходил я к убеждению и искал выхода…
В одну из пятниц конца октября на свидание ко мне пришел Вальтер. Это была первая встреча после того, как мы два месяца назад расстались в ресторане. Вальтер меньше всего старался говорить о деле — хотя его он ни на минуту не забывал, — он все сводил к новым каламбурам и анекдотам, рассказывал свои амурные приключения.
