Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Распродажа с аукциона всего имущества могла бы вызвать у его хозяев глубокое огорчение, но для Гюго публично приносимая жертва освящала этот торг. Адель же радовала мысль, что она может отплатить мужу, упрекая его в том, что он собрал какие-то щербатые, совсем неценные блюда, фарфоровые вазы с изъянами. "Ты ничего не понимал, когда разыскивал все эти вещи, покупал потертые ткани, надбитый, треснувший фаянс... Покупать всякое старье - ведь это бросать деньги на ветер". Она торжествовала, доказывая, что любовь к старине дорого обошлась. Нужно сказать, что она ненавидела все эти "случайные вещи", купленные при участии Жюльетты в антикварной лавке на улице Лап. Распродажа дала всего лишь пятнадцать тысяч франков. Друзья, однако, дорого платили за вещи, находившиеся на рабочем столе поэта. Словарь Академии был продан за двадцать шесть франков, печатка Виктора Гюго пошла за сто один франк, разрезной нож - за двадцать четыре франка. Первое издание Ронсара было записано в каталоге под номером двадцать шесть. Оно досталось за сто двадцать франков госпоже Блэзо, владелице книжной лавки с улицы Грамон; она перепродала его за сто пятьдесят франков Шарлю Жиро, министру народного просвещения.
Жюль Жанен напечатал об этом аукционе в "Журналь де Деба" смелый фельетон.
"Зачем, - писал он, - были необходимы поэту, влюбленному с художественную форму и колорит, все эти богатства? Зачем? Лишь для того, чтобы они попали в список продаваемых вещей, и для того, чтобы цены их громко выкрикивал пристав на аукционе? Милые сердцу украшения дома, предметы убранства комнат... Кончено! Уже расклеены на стенах объявления о распродаже, распространен среди любителей каталог. Всякому встречному и поперечному открыт теперь этот музей, покупай в нем что хочешь. Стоило ли, друг, любить красивые старинные вещи, стоило ли восхищаться ими? Смотрите, с вами обращаются, как с расточителем, как с умершим человеком, у которого не осталось детей".
Газета "Ла Пресс" и Теофиль Готье тоже откликнулись сочувственно. Гюго поблагодарил Готье: "Дорогой поэт, несчастье, которое вы своей статьей обессмертили, не является несчастьем".
В тот день, когда произошла распродажа (среда, 9 июня 1852 г.), мужественный Жюль Жанен уже в ночной час вторично пришел на улицу Тур-д'Овернь.
Жюль Жанен - Виктору Гюго:
"Вокруг вашего дома царила тишина. Звезда, наша любимая звезда, как будто для вас лила свой голубой свет в маленький садик, куда вы, бывало, выходили по вечерам... Одно окно было открыто, в нем виднелся неподвижный силуэт - какая-то женщина в белом спокойно и внимательно смотрела в молчании на город, который ей нужно будет завтра покинуть! Вероятно, там задумалась ваша дочь. У другого, закрытого окна тихо разговаривали друг с другом ваша жена и ваш сын, - разговаривали спокойно и печально; слов не было слышно, но легко было понять, о чем они говорят. Они прощались с родным своим гнездом, с милым приютом, озаренным отцовской славой... О, кто бы мог подумать в великие дни великих битв, когда Адель Гюго приветствовали, словно королеву, и когда ее муж торжествовал и царствовал, - кто бы мог подумать, что мы расстанемся с нею и что она отправится в изгнание?.."
Итак, решение было принято. 25 июля Гюго в письме торопил жену, просил ее направиться прямо в Сент-Хелиер (главный город острова Джерси). Он сам, до опубликования закона Федера, по которому его должны были выслать из страны, не желая возлагать на Бельгию опасное бремя "Наполеона Малого", отплыл на пароходе вместе с Шарлем 1 августа, после того, как под его председательством состоялся банкет изгнанников. Жанен приехал в Брюссель, чтобы попрощаться с ним. "На площади... из расположенной здесь мрачной лавки открывалась узкая дверь на лестницу, ведущую в каморку, где ютился этот пэр Франции, этот трибун, этот кавалер ордена Золотого Руна, потому что он действительно прирожденный рыцарь Золотого Руна и гранд Испании, творец "Эрнани" и "Рюи Блаза". Дверь была не заперта, люди входили к изгнаннику, как когда-то - к поэту. Он спал, распростершись на ковре. Спал так крепко, что не слышал моих шагов, и я мог беспрепятственно любоваться им, его могучим телосложением, могучей грудью, где жизнь и дыхание занимали обширное место, его открытым лбом, его руками, достойными держать волшебную палочку; одним словом, я увидел его всего, этого доблестного полководца великих дней... Он спал спокойно, как ребенок, - таким ровным и тихим было его дыхание".
То был сон человека со спокойной совестью.
2. "МАРИН ТЕРРАС"
Джерси на робких волнах дремлет,
Накрывшись голубым плащом,
И вид Сицилии приемлет
В лазурном рубище своем.
Виктор Гюго
Август 1852 года. Жарким летом три путешественника - госпожа Гюго, ее верный рыцарь Огюст Вакери и дочь Адель - высадились на острове Джерси. Они проехали через Саутгемптон, где с отвращением впервые попробовали ростбиф. Им показалось, что выжженные солнцем окрестности Сент-Хелиера страшно похожи на остров Святой Елены. Через два дня к ним в гостиницу "Золотое яблоко" приехали Виктор Гюго и Шарль. Находившиеся в городе многочисленные изгнанники, менее значительные, нежели брюссельские, отправились в порт встречать поэта и, смешавшись с толпой местных жителей, горячо приветствовали его. Госпожа Гюго нашла, что ее муж и сын заметно пополнели. Одетый с нарочитой небрежностью, Виктор Гюго был неузнаваем. Светский человек, красиво причесанный и изящный, превратился в грубого рабочего. В его горящем пристальном взгляде, в измученном, постаревшем лице было что-то странное, минутами он казался каким-то одержимым. Но вскоре к нему вернулись и прежняя веселость, и здравый смысл.
Остров, когда изгнанники его узнали, понравился им.
Виктор Гюго - полковнику Шаррасу, в Брюссель:
"Если на свете существуют очаровательные места изгнания, то Джерси надо отнести к их числу. Тут все дико и приветливо, кругом море, суши всего восемь квадратных миль, и на ней буйно разрослась зелень. Я поселился здесь в белой хижине на берегу моря. Из своего окна я вижу Францию. В той стороне восходит солнце. Доброе предзнаменование! Говорят, моя книжечка просачивается во Францию и капля за каплей бьет по Бонапарту. Быть может, в конце концов она пробьет в нем дыру... С тех пор как я сюда приехал, мне оказали честь, утроив в Сен-Мало количество таможенников, жандармов и шпиков. Этот болван велел выстроить целый лес штыков, чтобы помешать высадиться на берег одной книге..."
Остров представлял собою ярко-зеленый сад со множеством опрятных домиков, а внизу раскинулось море. Вскоре в семействе Гюго возникли разногласия - спорили о том, где поселиться. Виктору Гюго хотелось жить на берегу моря, а дочери - остаться в Сент-Хелиере. Шарля привлекала возвышенность, дикий, суровый пейзаж. Верх одержало желание pater families [отца семейства (лат.)], и был снят уединенный дом на берегу моря "Марин-Террас". Это был, как рассказывал Гюго впоследствии, "белый тяжелый куб, напоминавший гробницу", а на самом деле прелестный дом, вернее, вилла, с террасой, садом и огородом. Ничего мрачного в нем не было. Жюльетта Друэ, приехавшая на другом пакетботе (ради приличия и по требованию госпожи Гюго), сначала жила в гостинице, а затем поселилась в небольшом коттедже, который носил пышное название "Нельсон-холл".
Жюльетта - Виктору Гюго, 10 августа 1852 года:
"Посмотрим, лучше ли вас будет вдохновлять океан, чем Гран-Пляс в Брюсселе, и чаще ли вы станете оказывать честь своими посещениями моему "коттеджу", нежели квартире на улице Сен-Юбер".
Виктор Гюго - полковнику Шаррасу, "Марин-Террас", 24 января 1853 года:
"Нет ничего более приятного, нежели ваш внушительный и властный призыв: "Мужайтесь!" - в разгар моей битвы. Мне вспомнилось доброе время, когда вы сидели позади меня в зале Законодательного собрания... Я часто вспоминаю отрадные часы, проведенные в Брюсселе, отрадные даже в изгнании, потому что его скрашивала дружба; наши вечера, наши мечты, наши беседы, - это все еще была Франция. Увы, здесь этого нет. Я живу в деревне, отрезанный от города дождем и туманом, живу лицом к лицу с грохочущим морем и светлой улыбкой бога. Впрочем, этого достаточно".
Существование всего этого маленького мирка зависело от одного пера и одного мозга. Нужно было издавать, но что? У Гюго был подготовлен сборник "Созерцания" - стихи любви и скорби. Жюльетта и Леопольдина... Но разве возможно в момент острых политических волнений предлагать публике лирические стихи? Этцель не советовал делать этого, да и сам автор не помышлял о том. Нельзя же было в дни гнева отказываться от того настроения, которым был проникнут "Наполеон Малый"! Во Францию книга ввозилась в виде тетрадок, напечатанных на тонкой бумаге и спрятанных в чемоданах с двойным дном, а иногда даже в полых бюстах Наполеона III. Она вызывала восторг. В Турине ее читал вслух Александр Дюма: "Все были увлечены, все восхищались..." На английском языке "Napoleon the Little" вышел в свет тиражом в семьдесят тысяч экземпляров; она была издана и на испанском языке - "Napoleon el Pequeno". Напечатанный во всем мире миллионным тиражом, памфлет Гюго символизировал собой победу разума над насилием. Если люди боятся вступать в борьбу, им все же легче становится от того, что нашлись смельчаки, выразившие ненависть к насильникам. Стало быть, нужно говорить о том же, но в стихах. "Негодяй поджарен с одной стороны, я его переверну на сковороде". И вот неистовый поэт бродит вдоль берега, подле утеса Розель, поднимается на дюны, там его можно было увидеть днем и ночью. Всю осень в нем кипело негодование, порождавшее замечательные стихи. То было время, когда он создал не только "Тулон", "Nox" ["Ночь" (лат.)], "Искупление", но и такие стихи, как "Совесть", "Первая встреча Христа с гробницей". С ноября 1852 года вместе с теми стихами, которые он написал в Париже "против богатых людей", у него уже собралось тысяча шестьсот стихотворных строк. Он же хотел иметь три тысячи строк. Стихия сарказма и проклятий. Всякий изгнанник, лишенный возможности действовать, теряет чувство меры, что часто делает его плохим политиком, но иногда - великим поэтом. Свидетельство тому - Данте. И так же как Данте, Гюго излил свой гнев, выразив его в художественной форме.
