Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Кстати сказать, Виктор Гюго и сам переписывался с бывшей госпожой Биар, которая тоже требовала субсидий.
Гюго - Леони д'Онэ:
"Сейчас самые надежные мои получения - три векселя от издательства Ашет обшей суммой на семь тысяч франков. Я перевожу их на вас. Учесть их будет очень легко. Что касается тысячи франков, которую вы желаете получить сверх того, вы ее получите непосредственно от меня. Не будем произносить слово "в долг". Я вам их дам и благодарю вас за то, что вы их возьмете. Известите меня о получении денег..."
Таким образом, проповеди о бережливости не относились к блондинке с томными глазами, и она одна получила больше троих его детей. Заботливый отец семейства благоразумно помещал свои капиталы, но странно распределял свои доходы.
Адель, ставшая доверенным лицом мужа, считала себя обязанной укрыть от нескромного любопытства посторонних "письма и всякие бумаги, касающиеся интимной жизни поэта". В ночном столике Гюго скопилось столько "интимных писем, что ящик закрывался с трудом". Адель, безразличная к столь многочисленным доказательствам неверности мужа, сожалела лишь о том, что ящик не был заперт на ключ. "Я должна тебя побранить, - писала она мужу. Слуги могли прочесть эти письма и даже украсть некоторые, если б захотели. Надеюсь, что этого не случилось, так как ящик не очень на виду".
Больше всего волнений ей доставляли дети. Для Деде (младшей Адели), девушки на выданье (ей уже было двадцать два года), было ужасным внезапное изгнание семейства Гюго из высшего света, который, как водится, примкнул к победоносной власти и отверг еретиков. Она замкнулась в мире музыки и мечтаний.
Виктор Гюго - жене:
"Скажи моей маленькой Адели, что я не желал бы, чтоб она худела и чахла. Пусть она успокоится. Будущее принадлежит добрым..."
"Маленькая Адель" в то время вела дневник. Если бы отец захотел с ним познакомиться, он прочел бы там: "Сент-Бев опять стал навещать нас, подолгу разговаривает. "Я презираю политику, - заявил он, - лучше сказать, я в нее не верю". Он должен был прислать нам статью Сальванди о Джерси".
Толстяк Шарль, освобожденный из тюрьмы в январе 1852 года, направился к своему отцу в Брюссель. Они занимали две комнаты на Гран-Пляс в доме N_27; из их окон открывался восхитительный вид, старинные дома с островерхими крышами, с позолоченными коньками, с резными фасадами ("Что ни фасад - то шедевр, строфа стихотворения и дата прошлого"), ратуша - "ослепительная, поэтическая фантазия, возникшая в голове архитектора". Шарль Гюго унаследовал от матери некоторую вялость, он много спал, работал мало, его содержание стоило отцу сто франков в месяц. У изгнанника это вызывало постоянное раздражение. Второй сын, Франсуа-Виктор, тоже вскоре был освобожден по ходатайству перед президентом со стороны принца Наполеона (прозванного Плонплоном). "Ходатайству непрошеному", подчеркивала Адель, однако эта ветвь семейства Бонапарта питала неизменную привязанность к Гюго, и бывший король Жером, став председателем Сената, всегда приглашал Адель на свои приемы. "Не стоит сердиться на этого беднягу. Он нас любит. Он хотел бы при моем посредничестве помириться с тобой. Он счастлив, он желал бы, чтобы все жили в дружбе и тратили с ним его миллионы".
Госпожа Гюго сообщала мужу, что она не брошена друзьями на произвол судьбы. "Добрый, деликатный, чуткий" Вильмен пришел предложить услуги Академии и денежную помощь.
Адель - Виктору Гюго, 78 января 1852 года:
Вильмен к тому же сказал: "Гюго велик, отважен и предан своим идеям, я завидую ему и восхищаюсь им; но помните, я не раз говорил, взяв его под руку, что он заблуждается, веря в решающую роль народа. Впрочем, это благородное заблуждение". Я ответила, что будущее за народом, что не следует судить о народе по недавним событиям, - ведь тогда сказались растерянность, усталость и тяжелые воспоминания об июньских днях. Перед уходом Вильмен вдруг обратился ко мне с неожиданным предложением: "Я ваш давний друг и надеюсь, что мое предложение не обидит вас. Ваш муж был захвачен врасплох и уехал внезапно, не успев привести в порядок свои дела. Сыновья ваши заключены в тюрьму, что сопряжено для семьи с расходами. Мне не хотелось бы, чтобы такая женщина, как вы, живя в горестных заботах, испытывала бы вдобавок и нужду в деньгах. Я принес вам две тысячи пятьсот франков. Пожалуйста, возьмите их в долг - только в долг, мадам. Приняв их, вы мне окажете большую услугу: ведь в конечном счете эти деньги в ваших руках, в руках Гюго будут сохраннее, чем в моих".
Госпожа Гюго решительно отказалась. "У меня есть некоторая гордость, и, если ока задета, я бываю довольно резкой. Боюсь, что я ответила ему не очень деликатно". Ее часто навещали Беранже и Абель Гюго, которого его знаменитый брат после смерти Эжена совсем забыл, но Абель не проявил никакой обиды - "вел себя чудесно". Обе Адели жили в одной комнате. Жгли в камине кокс, а не дрова, "чтобы не выходить в расходах из рамок, которые ты нам установил... За столом у нас бывает только самое дешевое вино...". Но зато на улицах многие люди, прежде совсем и незнакомые, почтительно кланялись госпоже Гюго. Это было для нее наградой.
В Брюсселе Гюго трудился с великим усердием, и работа спорилась у него, как это бывает у страстных натур в дни вдохновения. В апреле распространились слухи, что Гюго дано разрешение вернуться на родину. Он опубликовал следующее заявление: "Виктор Гюго некогда добился разрешения на въезд во Францию господина Бонапарта. А для себя Гюго не намерен ныне просить разрешения у Бонапарта". Он отказался от мысли завершить в мае работу над "Историей 2 декабря". Недоставало многих материалов. Он мог бы издать эту книгу не полностью, но ни один издатель не осмелился бы купить у него рукопись: бельгийские власти не позволили бы ее опубликовать, боясь возмездия могущественного соседа. Он решил написать и мгновенно издать короткий памфлет: "Наполеон Малый". То была потрясающая импровизация, обвинительная речь в духе классической римской традиции: плавность Цицерона, выразительность Тацита, сатира Ювенала. Это проза поэта, ритмическая и прерывистая, проникнут тая сдержанной яростью, что составляет красоту поэзии. Стиль книги напоминал то гневные обличения пророка, то беспощадную иронию Свифта.
"Прежде всего, господин Бонапарт, вам следовало бы хоть немного познакомиться с тем, что такое человеческая совесть. Есть на свете две вещи, которые называются Добро и Зло. Для вас это новость? Придется вам объяснить: лгать - нехорошо, предавать - дурно, убивать - совсем скверно. Хоть оно и полезно, но это запрещено. Да, сударь, запрещено. Кто противостоит этому? Кто не разрешает? Кто запрещает? Господин Бонапарт, можно быть хозяином, получить восемь миллионов голосов за свои преступления и двенадцать миллионов франков на карманные расходы; завести Сенат и посадить туда Сибура, можно иметь армию, пушки, крепости, Тролонов, которые будут ползать перед вами на брюхе, и Барошей, которые будут ходить на четвереньках; можно быть деспотом, можно быть всемогущим, - и вот некто, невидимый в темноте, прохожий, незнакомец встанет перед вами и скажет: "Этого ты не сделаешь" [Виктор Гюго, "Наполеон Малый"].
Для того чтобы беспрерывно работать в течение дня, Гюго отказался от "обедов и семейных торжеств", являвшихся утешением для изгнанников. Изгнанник по воле судьбы и по врожденной склонности, он чувствовал себя почти счастливым. "Никогда у меня не было так легко на сердце, никогда я не был так доволен". Он знал, что несчастье, которое он переживал, возвышает его в глазах французов. Жюль Жанен ему писал: "Вы наш вождь и наш Бог... В вас воплощены Возрождение и Жизнь. Стоило вам только немного удалиться, испытать несчастье, как все увидели ваше величие. Всего лишь три дня назад, когда Сен-Марк Жирарден со своей кафедры в Сорбонне просто упомянул ваше имя, приводя примеры риторики, сразу же раздались дружные рукоплескания в честь этого прославленного, этого великого имени". Одному из корреспондентов Гюго сказал: "Не я подвергаюсь преследованиям преследуют свободу, не я в изгнании - в изгнании Франция". Он встречался с некоторыми изгнанниками: Шельшером; полковником Шаррасом, крупным военным ученым, благородным человеком; с Жирарденом. С издателем Этцелем, изгнанником, воинствующим республиканцем, верным другом и хорошим писателем, он составил проект: "Воздвигнуть литературную крепость, из которой писатели и издатели откроют огонь по Бонапарту". Жюль Этцель, издатель сочинений Бальзака и Жорж Санд, казался подходящей фигурой для того, чтобы осуществить техническое руководство этим предприятием. Возможно ли подобное начинание в Бельгии? Это было небезопасно. Императорская полиция оказывала давление на бельгийскую магистратуру. "Если не в Брюсселе, то на острове Джерси", - говорил Гюго.
А бедная Жюльетта встречалась со своим Виктором еще реже, чем в Париже. Она посылала Сюзанну на Гран-Пляс отнести Гюго "что-нибудь вкусненькое", продолжала писать свои "заметки", отмечала знаменательные для нее годовщины и все же думала: "Зачем придерживаться традиций и отмечать день первой любовной встречи, когда у него любви ко мне уже нет, а есть только долг, чувство жалости, человеческого уважения?" Не лучше ли отказаться "от всех этих ребячеств, которые так не подходят к моим седым волосам?.. Есть цвета, оттенки и наряды, которые не подходят пожилым женщинам". Жюльетта постарела до времени - в сорок шесть лет раздалась, отяжелела. Сознавая этот упадок, она делала трогательные усилия отречься от прежней своей роли, принося ее в жертву приличиям, обязательным для изгнанника. Гюго довольно сурово запретил ей приходить к нему, меж тем как он принимал у себя всяких любопытствующих, равнодушных и праздных людей. "Ты даже не замечаешь, сколько жестокости и несправедливости в твоем пренебрежении ко мне. Тебе твое самолюбие важнее моего страдающего сердца". Гюго совсем отдалился от нее в Брюсселе и проявлял там в течение двух месяцев необыкновенную воздержанность, которая, впрочем, "была ему свойственна уже давно, уже целых восемь лет", жаловалась Жюльетта. Относился ли он так к другим женщинам? У нее были все основания сомневаться в этом. "Наберитесь смелости, - сказала она ему, - и признайтесь раз и навсегда в своем физическом и моральном непостоянстве... Я помню время, когда ты любил только меня, но помню также день, когда ты под предлогом недомогания впервые оставил меня одну, но все объяснилось просто: ты увлекся другой..." Ожидая его, служанка-любовница переписывала "Наполеона Малого", штопала носки своего "дорогого" и смотрела, как в небе проплывают облака.
