Мария Романушко - Там, где всегда ветер
Иногда мне говорили…
Иногда мне говорили: «Твои стихи старше тебя самой. У тебя же ещё не было ничего такого в жизни, чтобы писать такие стихи».
Почему же не было? И было, и есть. Я всю жизнь жду своего отца. Жду, что он постучит в мою дверь…
А кто-то, прочтя, говорил: «Какие замечательные стихи, какие точные! Да, и со мной тоже так было, как же хорошо ты написала – как будто я сам, только у меня так не получилось бы. А вот прочёл твои стихи, вроде грустные, а мне почему-то полегчало на душе…»
Это сказал пожилой, лет тридцати пяти, дядечка, Николай Иванович, очень некрасивый, с большущим носом и грустными глазами за толстыми линзами очков. Он тоже писал стихи, правда, очень слабенькие, робкие, и иногда приходил на заседания нашего городского ЛИТО. Как- то раз он пошёл провожать меня, и неожиданно стал рассказывать историю своей жизни, своей несостоявшейся любви: как познакомился в поезде, по дороге в командировку, с чудесной женщиной, как проговорили с ней трое суток, пока ехали куда-то за Урал, в Сибирь, как она его понимала, как слушала – как никто и никогда в жизни. И как больно было расставаться, зная, что не увидятся больше никогда.
– Зачем же вы расстались? – спросила я.
– Так ведь я уже женат был к тому времени! И дочка маленькая… Дочку я обожаю! Да и жена хороший человек. Мы со школьных лет с ней дружим. Но когда женился, даже не догадывался, что со мной может такое случиться – ЛЮБОВЬ! Думал, только в книжках это бывает… А теперь каждый день жду: вдруг ОНА постучит когда-нибудь в мою дверь? Уже пять лет прошло. И не было дня, чтобы я о ней не думал… Никто на свете не знает о моей тайной любви, никому бы не решился рассказать, жене бы сразу растрепали, а зачем ей делать больно? она ни в чём не виновата. Ты – первая, кому излил душу. Ты-то никому не расскажешь, я знаю. Вот как ты меня своими стихами разбередила!…
Мы ещё походили по ветреным окраинным улочкам, он всё говорил и говорил, никак не мог остановиться, и он уже не казался мне таким уж стариком и уродом. Потом он довёл меня до дому и, прощаясь, сказал: «Спасибо тебе. Ты умеешь замечательно слушать. Вот, выговорился. Теперь можно жить дальше…»
Потом в жизни я нередко буду слышать эти слова: «Спасибо тебе, ты умеешь слушать». И я думала: как хорошо, что я не болтушка от природы. Вот, думаю я, наверное, в этом и есть смысл моей молчаливости. Не всем же говорить, кому-то надо и слушать. И прислушиваться… К тому, что внутри, и к тому, что снаружи.
В другой раз мы уходили домой с Ольгой, взрослой красивой девушкой, лет на шесть старше меня, она училась в Киеве, в университете. А в Вольногорск приезжала на каникулы к родителям, и сразу приходила на наше ЛИТО. Видимо, было здесь что-то такое, чего не было в столичных ЛИТО. Домашняя, тёплая атмосфера, никто никого особо не критиковал, только хвалили друг друга и радовались, если хорошо получилось. А если не получилось – то чего критиковать? Человек и так понимал: если не слышно бурного одобрения – значит, не получилось. И ни к чему резкая критика. Народ умный – и так всё понимает, без резких слов.
Наверное, поэтому Ольга тут же, по приезде, приходила в наш «кабинет печати». И приносила стихи, всё более и более грустные. И вот, когда мы вышли с ней под зимний дождик, и пошли тёмными, пустынными улочками, Ольгу «прорвало». Как в прошлый раз Николая Ивановича.
И долго, не в силах остановиться, рассказывала она о своей нелёгкой столичной жизни. О военном лётчике, с которым у неё роман: лётчик звал её на север, куда получил назначение, а она никак не могла решиться. А тут один аспирант объяснился ей в любви, и вот она разрывалась теперь между двумя чувствами. Точнее – между чувством и рассудком: рассудок шептал ей, что с аспирантом ей было бы хорошо остаться в столице, а с лётчиком – надо ехать на край земли, жить в общаге, топить печку, и её филологическое образование там никому не нужно… Родители и друзья все в один голос говорят: выходи за аспиранта! А Ольга любит лётчика. Хотя и аспирант – тоже хороший парень, и пока не появился лётчик, они дружили два года, мама аспиранта уже называла Ольгу невесткой… И что теперь делать, она не знает.
– А что говорит сердце?… осторожно спросила я.
Вообще я стараюсь не задавать никогда лишних вопросов. Меня даже упрекали порой: «Ты такая не любопытная!» Действительно, не любопытная. Любопытство – это расковыривание души другого человека. Можно сделать ненароком больно, заглянуть, куда тебя вовсе не звали… Человек сам расскажет, если захочет. Вопросы тут излишни. Но мне показалось, что Ольга хотела услышать этот вопрос – про сердце. Она глубоко вздохнула:
– Сердце говорит: надо бросать университет, бросать Сашу и ехать с Павликом на север… Одним словом, решаться на очень трудную жизнь. А я такая маменькина и папенькина дочка, родители всегда оберегали меня от всяких трудностей… Но знаю: если не решусь, если не сделаю этого, всю жизнь потом буду жалеть.
И так мы бродили с ней под февральским дождём, пока не вымокли до нитки наши пальто. «Ты – единственная, кто не убеждал меня выходить за аспиранта,» – сказала мне на прощанье Ольга.
Вскоре она уехала в Киев. А через какое-то время я встретила на улице её отца и спросила:
– Как Оля поживает?
– Далеко она теперь поживает – на крайнем севере, – со вздохом сказал он. – Уехала-таки со своим Павликом, не смогли мы с матерью её отговорить. Такое дело – любовь! Что ж, её жизнь, ей и решать…
И было видно, что он жалеет дочь, но и гордится её выбором.
Кто что коллекционирует
Аня-большая собирала картинки от конвертов. Уже много лет. У неё была огромная коллекция. Прямо вся история нашей страны в этих картинках. И флора, и фауна… И спорт, и искусство. Ещё Аня коллекционировала марки. Они с папой вместе коллекционировали.
Я тоже попробовала собирать картинки от конвертов, тем более, что писем мы в ту пору получали много (от бабушкиных лагерных подруг, от маминых приятельниц по санаторному отдыху), так что картинок этих было хоть завались! Но долго их собирать у меня не получилось. Не было в моей натуре какого-то нужного для этого системного занятия качества. Мне быстро стало скучно.
Но вскоре… поняла, что я тоже собираю! Собираю ЛЮДЕЙ! Мне были страшно интересны люди – разные судьбы, характеры… Люди сами открывались мне, я никогда ни кого ни о чём не расспрашивала, не лезла никому в душу. Но они сами мне открывались – за то, что я умела молча слушать.
Люди поселялись во мне – и я знала, чувствовала, что никого из них не забуду: что они теперь так и будут жить во мне – как часть меня самой.
* * *
* * *
. А люди –
. поезда…
. Всё идут, грохочут…
. Мимо, мимо…
. Ветры хохочут,
. Бьются в шпалы,
. И рельсы-нервы
. Долго-долго
. Во мне гудят…
. Поезда ещё воротятся.
. Человек –
. не придёт назад.
И ещё:
* * *
Как затяжные дожди…
Этот ветер…
Этот ветер, имя которому Предчувствие, был особо дорог мне.
В школе, на последней парте у окна, на моей спасительной «галёрке», где можно укрыться ото всех, и добрые учителя (спасибо им!) не трогают меня, видя, что я витаю где-то далеко… А я витаю в своём будущем…
С крыш,
с крыш
голубая метель
в белую
прорубь улицы…
Точка
в бледном
большом окне
курит всё и сутулится.
Милая точка
в моей судьбе!
Нет,
верней, многоточие…
Что в начале
и что в конце
не написанной строчки.
Что ты бродишь
в своём окне?
Ведь задача-то –
без ответа!
Точно так же,
как и в зиме
не отыщется остров лета…
И не надо
его искать!
Всё – напрасно.
…А в прорубь улицы
синий плещется снегопад…
«Всё забудется!
Всё – забудется…»
Не могу заснуть…
Ночью не могу уснуть. Мне не даёт покоя фонарь за окном. Достаю из-под подушки бумагу и карандаш, и на ощупь записываю строчки:
Светил фонарь…
Пронзительный, высокий.
Потом он лопнул –
темень у окна.
Кому-то плохо,
да, чертовски плохо,
ведь он придумал,
что фонарь – луна.
Вот так и мы –
придумаем кого-то,
потом тоской
испепелим года…
Поймём однажды –
да, он был высокий,
но лишь фонарь,
а вовсе не звезда…
Записав, с облегчением проваливаюсь в сон.
